Шах позвал султанских послов и сказал, что завтра утром он выдаст  им
Баязида с сыновьями, чтобы исполнить волю великого султана. Но он  ранее
обещал Баязиду убежище и не может нарушить свое слово. Поэтому пусть они
убьют шах-заде и его сыновей, как только возьмут их в свои  руки,  сразу
же перед Аллакапи, - тогда будет соблюдена  верность  слову  и  сдержано
обещание шаха султану.
   Когда вооруженная стража пришла утром в Аллакапи, Баязид  понял,  что
наступил конец. Ему объяснили, что его  припасы  исчерпались,  содержать
себя тут он дальше не может и он должен покинуть убежище.
   Он шел впереди своих маленьких сыновей,  которые,  как  и  надлежало,
держались на почтительном расстоянии, за воротами Баязид  не  увидел  ни
шахского войска, окружавшего  площадь,  ни  стамбульских  послов,  якобы
ожидавших его с хищным нетерпением, глаз его  задержался  на  запыленных
каменщиках,  которые  тесали  камни  неподалеку  от  ворот,  не  обращая
внимания на то, что происходит вокруг.
   Их было несколько, уже немолодых, изнуренных безнадежным  состязанием
с твердым, неподатливым камнем. Человек, склоненный  над  камнем,  будто
знак безнадежного одиночества.  Кто  из  них  бессильнее  -  камень  или
человек? Но даже самый твердый камень все равно будет расколот, из  него
вынут душу, и он умрет, ляжет  под  ноги  либо  рассыплется  в  осколки,
превратится в пыль. Может, и он, Баязид, жил вот так,  нося  и  перенося
камень, не зная, как его разбить, где положить, и  лишь  только  вздымал
целые облака пылищи? Пыль уляжется, и тогда станет ясно, что  он  ничего
на этом свете не сделал.
   И ему так захотелось к этим каменщикам. Быть с ними! Жить, чтобы бить
камень! Камни будут тебе подушкой,  будешь  спать  на  песке  и  камнях,
будешь жить во тьме, и даже бог перестанет быть твоей надеждой.  Но  все
равно будешь жить! Жить!
   Тонкий черный шнурок со зловещим свистом обвил его шею. Баязид упал и
уже не видел, как душили его маленьких сыновей.
   Их трупы увезли в Стамбул, чтобы султан убедился в исполнении  своего
жестокого повеления, но Роксолана уже не увидела  тела  своего  любимого
сына.
   Отправилась в путешествие к самым  темным  убежищам  на  человеческом
пути, и ничто не могло ее остановить.

ЛАНЬ

   Палач, плачущий над своей жертвой. Какой ужас!
   Сулейман пришел к  Роксолане  ночью,  весь  залитый  слезами.  Мокрые
глаза, мокрые усы, мокрый, слюнявый старческий рот.
   Глухим, понурым голосом то ли рассказывал, то ли оправдывался.
   Что он мог? Закон стоит  выше.  С  гибелью  основного  гибнет  и  все
зависящее от него. Баязид поставил себя вне жизни, точно так же поставил
и  своих  сыновей.  Он  султан,  и  в  дни  его  августейшего  правления
выполнение шариата является его высочайшим желанием. Поэтому  он  послал
великого евнуха Ибрагима в  Бурсу,  чтобы  тот  привез  самого  младшего
Баязидова сына  Сулеймана.  Кизляр-ага  поехал  и  привез.  Он  поставил
трехлетнего мальчика перед султаном, и малыш указал пальчиком  на  него,
удивляясь, но упал мертвым, задушенный Ибрагимом, и теперь никогда он не
сможет узнать, что же с ним случилось. Вот почему Сулейман так безутешен
и в неурочное время пришел к Хуррем.
   Палач оплакивал свою жертву. Холодные слезы над  еще  теплым  тельцем
невинного дитяти. Почему все валится на ее хрупкие плечи, и  сколько  же
ей еще нести эту проклятую ношу? Стояла перед султаном, пожелтевшая, как
шафран, почти  задыхаясь,  смотрела  на  него  такими  глазами,  что  он
содрогнулся, испуганно воскликнул:
   - Хуррем! Хуррем!
   А она все еще, оцепенев, стояла, замкнутая  в  себе,  будто  каменный
венок, и чувствовала, как подкатилось что-то под грудь,  под  сердце,  и
давит, душит, не отпускает, и уже знала: не отпустит.
   Так началось ее умирание.
   Жизнь исчерпалась. Свет исчез у нее из души и больше не  возвратится.
Вскоре наступит конец ее вечного  одиночества  и  неприкаянности.  Жизнь
была слишком коротка для ее души, даже в минуты высочайших  взлетов  она
чувствовала себя в окружении враждебных сил и разве поддалась им хотя бы
раз,  разве  отступила,  испугалась?  Сохранила  себя  среди  стихий   и
предательств, но самого дорогого - детей своих - защитить не смогла.
   До самых последних дней весь этот мир был для нее чужим, чужая земля,
чужое небо, чужие деревья, чужие  дожди.  Положить  начало  роду  своему
можно только на родной земле, оплодотворенной трудом предков  твоих.  Но
не на пустом месте.
   Лежала в постели, будто  повисла  над  пропастью.  Вокруг  -  ничего.
Пустота. Немые, безмолвные  миры  валились  на  нее,  и  мрачные  пороги
поднимались перед ее затуманившимся взором.
   Султанские  врачи  отступали  в  отчаянии.  Сулейман  не  отходил  от
умирающей, он был готов,  может,  ценой  собственной  жизни  дать  жизнь
Роксолане, но смерть не принимала обмена.
   Завоевал полмира, а терял самого дорогого  человека  и  был  бессилен
предотвратить смерть!
   Сидел возле нее на низеньком ложе, смотрел на это единственно дорогое
тело, на грудь, плечи, колени, гладил волосы,  взглядом  ласкал  лицо  и
капризные  губы,  и  каждое  даже  мысленное   прикосновение   к   этому
шелковистому телу вызывало в нем забытую дрожь. И хотя давно уже не было
полного насыщения жизнью, а лишь  призрачная  оболочка  ее,  но,  как  и
прежде, звучал у него в ушах ее милый голос, и память упорно  отыскивала
молодую страсть. Он вспоминал ее объятия, ее поцелуи, ее шепот, ее уста,
запах волос, прикосновения ладоней и тяжко плакал.
   "Ты вознесешься на небо, вознесешься! - лихорадочно повторял он. -  И
я за тобой! Я знаю об этом давно, верил и верю ныне..."
   Он еще надеялся на чудо, надеялся, что это неповторимое  легкое  тело
возродится, и чело посветлеет, и уста капризно улыбнутся, и нежные  руки
ласково прикоснутся к его шершавым  шекам,  и  ему  снова  будет  легко,
радостно и прекрасно, словно на небе.
   А Роксолана  хотя  и  чувствовала  его  присутствие,  но  была  такой
бессильной, что не могла даже сказать султану о своей ненависти к  нему.
Радовалась, что наконец между ними наступили отношения,  не  подвластные
никакому насилию. Освобождалась из-под  гнета.  Наконец  была  свободна,
наконец! Никого не  хотела  ни  видеть,  ни  слышать.  Просился  Рустем.
Наверное, боялся,  что  со  смертью  Хасеки  снова  будет  отстранен  от