должности садразама. Не пустила. Михримах хотела навестить мать  -  нет!
Селим еще, наверное, не знал о том, что мать умирает, а если бы и  знал,
то вряд ли сдвинулся с места, из своей Манисы. Пусть сидит, ждет  своего
султанства! Прогнала бы от себя и  Сулеймана,  если  бы  были  силы,  но
берегла их остатки для воспоминаний и последних мыслей.
   Наконец она может никого не жалеть! Себя тоже. Какое счастье и  какая
свобода! "Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя...  Бездна
бездну призывает голосом твоих водопадов..."
   В последний раз  закрыла  глаза,  чтобы  уже  не  смотреть  на  свет,
предалась прощальным воспоминаниям, и ей на миг показалось, что могла бы
убежать от смерти, обмануть ее, только бы уехать  отсюда  далеко-далеко,
чтобы не оставаться среди этих зверей. "Лелеко -лелеко,
понеси мене далеко..." И знала, что не  сможет  пошевельнуться.  Жила  в
Топкапы, как в мраморной корсте ,  тут  должна
была и умереть, тут умолкнут ее песни и песни для нее.
   "Задзвонили  срiбнi  ключi,  по-над  морем  б'ючи..."   Зазвенели   и
отзвенели. Узнавала свои воспоминания, как навеки  утраченных  людей,  и
дом родительский приходил к ней из-за вишневой  зари,  может,  разметала
его буря, источил шашель, покрыли мхи, а в  памяти  продолжал  светиться
медом и золотом - единственное место для ее  бессмертия  и  вечности.  И
когда уже не будет  ее  собственной  памяти  и  ее  воспоминаний,  тогда
появится чья-то память о ней и воспоминания о ее  воспоминаниях  -  и  в
этом тоже будет залог и обещание вечности, ибо человек приходит на землю
и под звезды, чтобы навеки оставить свой след.
   Мулла читал над нею Коран, а она еще жила, еще вспомнился  псалом  из
детства, и хотя не могла промолвить ни слова, вспоминала безмолвно: "Ибо
там захотели от нас слова песни и  радости  те,  которые  в  невалю  нас
брали, издевались над нами.  Как  же  нам  на  чужой  земле  песни  петь
господние?"
   Умирала, знала, что уже конец без возврата,  но  воскресла,  ожила  в
стоне, в крике, в последнем отчаянии:
   - Мама, спаси свое дитя!
   Она умерла не от времени, а от страданий.
   Султан велел похоронить Роксолану возле михраба мечети  Сулеймание  и
над ее  могилой  соорудил  роскошную  гробницу.  Каменное  восьмигранное
сооружение с заостренным куполом, которое опирается на колонну из белого
мрамора и порфира. За ореховой массивной балюстрадой посредине  мавзолея
стоит одинокая каменная гробница, покрытая белой  дорогой  шалью.  Стены
выложены  художественными  фаянсами.  Чистые  колеры  -  синий,  красный
гранат, бирюзовый, зеленый, цветы и листья  на  гибких  стеблях.  Стебли
черные, как отчаяние, а вверху, под куполом, алебастровые розеты, белые,
как безграничность одиночества.
   Только  росы  и  дожди  будут  находить  дорогу  к  похороненной  под
исламским камнем  этой  удивительной,  тяжко  одинокой  и  после  смерти
женщине, которая не затерялась и не затеряется даже в век титанов.

   Киев - Стамбул
   1978 - 1979

УТЕШЕНИЕ ИСТОРИЕЙ

Авторское послесловие

   Этот роман не мог  дальше  продолжаться.  Он  исчерпался  со  смертью
главной героини. О чем этот роман? О времени, страхе  и  смерти?  Вполне
возможно, однако не так общо, не так абстрактно,  потому  что  автор  не
философ и даже не историк, а только  литератор.  Правда,  многие  авторы
исторических романов часто похваляются своими  открытиями,  которые  они
якобы сделали разгадкой документов, найденных уже после  их  описания  в
романах, нахождением звеньев, которых недоставало для цельности той  или
иной теории, проникновением в то,  что  лежало  перед  человечеством  за
семью замками и печатями.
   Автор этой книги далек от подобных амбиций. Писатель  не  ученый.  Мы
должны откровенно признать, что наука дает литературе неизмеримо больше,
чем литература может дать науке.
   Писателю  помогает  в  работе  все:  документы,   легенды,   хроники,
случайные записи, исследования, вещи, даже неосуществленные  замыслы.  А
чем может услужить историку сам писатель? Наблюдениями и  исследованиями
непередаваемости человеческого сердца, человеческих чувств  и  страстей?
Но история далека от страстей, она лишена сердца, ей чужды чувства,  она
должна "добру и злу внимать равнодушно", ибо над нею царит  безраздельно
суровая диктатура истины.
   Единственное, что может писатель, - это создать для историка,  как  и
для всех других людей, то  или  иное  настроение,  но  и  это,  как  мне
кажется, не  так  уж  и  мало.  Работая  над  историческим  романом,  ты
выхватываешь из мрака  забвения  отдельные  слова,  жесты,  черты  лица,
фигуры, образы людей или только их тени, но и  этого  уже  так  много  в
нашем упорном и безнадежном споре с вечностью.
   Человеческая память входит в исторические романы таким же непременным
орудием, как элемент познания в произведение о современности. История  в
привычном для нас понимании стала известной древним грекам  в  творениях
милетских  ученых  Анаксимена  и  Анаксимандра.   Осмысливать   историю,
прошлое,  человек  стал  только  тогда,  когда  осознал  себя  существом
общественным, то есть научился судить о том, что произойдет в будущем.
   Вопрос о соотношении прошлого и современного  не  только  актуален  в
идеологических битвах дня современного - он имеет огромное  практическое
значение для тех  способов  и  масштабов,  при  помощи  которых  опыт  и
культура эпох прошлых помогают  нам  творить  современную  жизнь.  Маркс
замечает по этому поводу:
   "Так называемое историческое развитие покоится  вообще  на  том,  что
новейшая форма рассматривает предыдущие как ступени к  самой  себе"  (К.
Маркс к  Ф.  Энгельс.  Соч.,  т.  12,  с.  732).  Ленин  прямо  говорил:
"...только   точным   знанием   культуры,   созданной   всем   развитием
человечества,  только  переработкой  ее   можно   строить   пролетарскую
культуру" (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 41, с. 304).
   Могут спросить: а почему  автор  избрал  именно  XVI  столетие  и  не
кого-нибудь из титанов Возрождения, а  слабую  женщину?  В  самом  деле:
Леонардо да Винчи, Микеланджело,  Тициан,  Дюрер,  Эразм  Роттердамский,
Лютер, Торквемада, Карл V, Иван Грозный, Сулейман Великолепный - сколько
имен, и каких! И  внезапно  прорывается  сквозь  их  чашу  имя  женское,