Генриха от казненной им Анны Болейн, стала английской королевой, в Дании
королевой стала Христина, несчастные Нидерланды  тоже  были  отданы  под
регентство женщины - Маргариты Пармской. Брейгель и Босх  пугали  своими
химерическими видениями, и их картины нравились даже  испанскому  королю
Филиппу. Московский царь Иван обвинил своих бояр в смерти  любимой  жены
Анастасии.
   Обвинит ли кого-нибудь в ее смерти султан? Ведь и она Анастасия, и ее
день празднуется 12 сентября, да только кто же его будет праздновать?
   Во Франции гениальный Рабле написал "Гаргантюа и Пантагрюэль",  а  на
смену беспутному Вийону, который издевался над всеми  святынями,  пришли
суровые поэты "Плеяды" - Жоакен Дю Белле и  Пьер  де  Ронсар,  и  Ронсар
писал:

   Ты плачешь, песнь моя? Таков судьбы запрет:
   Кто жив, напрасно ждет похвал толпы надменной.
   Пока у черных волн не стал я тенью пленной,
   За труд мой не почтит меня бездушный свет.

   Мужайся, песнь моя! Достоинством живого
   Толпа бросает вслед язвительное слово,
   Но богом, лишь умрет, становится певец.
   Живых, нас топчет в грязь завистливая злоба,
   Но добродетели, сияющей из гроба,
   Сплетают правнуки без зависти венец.


   В Испании пришел на свет Сервантес, вскоре  должен  был  появиться  в
Англии Шекспир. Какие матери  рождали  их?  Неужели  и  для  их  нарядов
награблены драгоценности со всего мира ценой  сотен  тысяч  человеческих
смертей?
   Сваливались  на  несчастную  женщину  события,  на  которые  не  было
ответов, пробовала защищаться, отстоять хотя бы свою душу, защитить хотя
бы своих детей, и  все  рушилось  вокруг  нее,  время  гремело  над  нею
стосильно, как черный вихрь, который сметает все на своем пути.
   Чувствовала  себя  в   самом   центре   мироздания,   видела,   какое
несовершенное  это  сооружение,  какое  шаткое,  а  быть   может,   даже
преступное. Отгородились друг от друга границами, богами, ненавистью,  а
кто может отгородиться от времени?

КАМЕНЬ

   Баязид ехал тогда не  торопясь,  словно  бы  колебался.  Иногда  конь
останавливался, а его  всадник  сидел  окаменело,  бездумно,  невидящими
глазами смотрел вперед себя. Куда ехал от чего убегал?
   Тысячелетняя пыль, руины от землетрясений, занесенные пылью и  ветром
люди, убогие селения, мазар неизвестного святого с  ленточками,  которые
прикрепляли бесплодные женщины, красные - кто хочет сына, белые -  дочь.
Белых  мало.  Остатки  от  давно  умерших  народов.  Святыни  в  скалах.
Вытесанные в камне богини урожая с округлыми животами,  богини  любви  и
материнства с отвисшими грудями, с раздвинутыми коленями.
   Трогал коня стременами, ехал дальше.
   Мать склоняла его сердце к своей земле за  морем,  а  ему  мила  была
только Анатолия, не мог без нее, без этих просторов, без суровых  гор  и
глубоких  долин,  налитых  солнцем,  плодородных,  как  и  его   любимая
Хонди-хатун, которую всегда во время опасности оставлял в Бурсе, а потом
забирал с собой в свои бесконечные странствия.
   В Бурсе готов был прожить хотя бы и всю жизнь. И тогда, когда посылал
султану голову самозванца, отрубленную под Серезом,  и  получил  веление
ехать в Амасию, заехал в Бурсу. Переправился через  Мармару  в  Муданью,
там поднялся в горы, проехал над обрывами Улудага, мимо виноградников  и
оливковых рощ, и задохнулся от  вида  гигантской  безбрежной  долины,  в
которую скатывались с Улудага  прозрачные  потоки  прохладного  воздуха,
овевая  высокие  зеленые   чинары,   вековечные   ореховые   деревья   и
прославленные персиковые сады. Ешиль Бурса - Зеленая Бурса!
   Там в каменных роскошных  гробницах,  украшенных  яшмой,  мрамором  и
художественными плитками из Изника, Измира  и  Кютахьи,  покоятся  шесть
первых султанов из рода Османов.
   Там в Челик-Серае,  над  теплыми  источниками  Каплиджа,  Хонди-хатун
ухаживает  за  его  сыновьями  Мехмедом,  Баязидом  и  Селимом.   Может,
следовало бы назвать сыновей, начиная с  его  отца  Сулеймана,  и  тогда
султан был бы милостивее к нему?
   Однако когда Хонди-хатун уже в Амасии родила четвертого сына и Баязид
назвал его Сулейманом, султан все  равно  не  смиловался  и  не  перевел
шах-заде даже в Бурсу. Не помогла Баязиду его вельможная мать. Мечтала о
какой-то безграничной империи для него, где  царила  бы  справедливость,
как на небе, а тем временем не  могла  для  любимого  сына  выпросить  у
сурового султана хотя бы одного османского города.
   Что же ему оставалось делать? Сидеть ждать, когда умрет падишах и  на
трон сядет его брат Селим, который пришлет к нему убийц и убьет всех его
маленьких сыновей и даже Хонди-хатун, если она  будет  на  сносях?  Семь
безумств  преследуют  человека:   самохвальство,   жажда   чужой   жены,
отсутствие  жены  собственной,  передача   власти   женщине,   проклятье
доброжелательного, привычка брать взаймы то, чего не сможешь  отдать,  и
нелюбовь к своим братьям. Его братья были мертвы, остался один, и уже не
брат, а враг, угроза его жизни!  Чтобы  сохранить  собственную  жизнь  и
жизнь своих сыновей, нужно было устранить угрозу. Имела ли значение  тут
любовь или нелюбовь к брату? И было ли это безумством? Баязид ни  с  кем
не советовался, никому не говорил.  Даже  его  далекая  мать  ничего  не
ведала ни о его намерении, ни о том, что произошло вскоре.
   Если бы не юрюки, Баязид, быть может, и сидел бы спокойно  в  Амасии,
несмотря на то что она ему совсем не нравилась. Но юрюки ехали и ехали к
нему отовсюду, усаживались вокруг него, будто пчелы возле  матки,  несли
свои жалобы и свою нужду так, будто он был султан или аллах. А  как  они
жили? Крики и стоны, казалось  доносятся  до  самых  небес,  но  никакой
справедливости для бедного и надежд тоже никаких. Убегали с  заводов  по
добыче селитры в Марраше и из рудников Акдага,  из  литейных  Биледжика,
где отливали ядра для пушек, из серебряных рудников  Эргани.  Их,  людей
воли, султанские субаши и лябаши загоняли  под  землю,  заливали  водой,
держали в холоде и голоде, угрожали сослать  на  кюрете  кашила  .
   Почему они шли к нему? Потому, что так им сказали софты из амасийских