Мастер придвинул поднос к себе, взял нож и, постукивая лезвием по отогнутому краю подноса, ждал, пока Шад-Мульк доставала из холодного ручья продолговатую зеленую дыню, обмывала ее чистой водой и несла к отцу.
     - Садись с нами! - сказал ей мастер.
     Она села на край тахты, не поднимая ног на ковер, словно готовая каждую минуту уйти прочь.
     Она не взглянула на Халиля.
     Она смотрела, как мастер умело вспарывал дыню, срезав ее концы; как он резал ее вдоль, сперва пополам, точным, сильным взмахом ножа; как вывалил семена, а потом половинку снова вдоль разрезал на две длинные четверти и потом, сеча их поперек, быстро нарезал толстые ломтики, заполнившие весь поднос.
     - Это из Черной степи дыня. Кушайте! - говорил хозяин, разламывая лепешку и раскладывая ее ломти вокруг подноса.
     - До Черной степи три дня пути! - удивился Халиль-Султан.
     - Вам, на арабском коне, - три дня. А земледелец на осле везет эти дыни оттуда сюда неделю. Потому они и редки у нас. Наши самаркандские тоже хороши, да не столь. Эти рассыпчаты во рту, сладостны, душисты. Такие сочные плоды любят сухую степь, где даже и трава до корня иссыхает. И чем суше степь, тем сочнее в ней дыни; чем жарче зной, тем они слаще...
     - Да, Да... - соглашался с хозяином Халиль-Султан, снова задумываясь о чем-то своем.
     - Ну вот... Вы сидите, кушайте. А мне надо пойти докончить работу. Вечером заказчик придет. Я ему делаю бумажник. Он ждет богатой работы. Тиснить велел золотом, вытиснить арабские стихи из книги Абу-Теммама; а книга эта стара, неразборчива, ей лет двести. Но - воля заказчика; он мне и эту книгу принес. Неживые стихи.
     - А вы знаете по-арабски? - рассеянно спросил Халиль.
     - Наше ремесло требует. Разные бывают заказчики. Мой отец учился арабскому у деда, а я - у отца.
     - Да... - рассеянно соглашался Халиль.
     - Вы кушайте. Я пойду, а не то к вечеру не кончу.
     И они остались вдвоем.
     - Я беспокоился, хорошо ли ты провела эту ночь.
     - Обидно было, - ответила Шад-Мульк.
     - В Синем Дворце?
     - Ваш дед глянул на меня так, будто я потерянная подкова.
     - Не понимаю: как?
     - Валяюсь на дороге в пыли, и всякий проходит мимо.
     Халиль-Султан несмело улыбнулся:
     - Дорогая моя, мимо подков не проходят: они приносят счастье тому, кто их найдет; их поднимают и уносят домой.
     - Не знаю, принесу ли я счастье вашему дому.
     - Конечно!
     - Ваши бабки отнеслись ко мне, будто я индийская обезьяна.
     - Опять не понимаю: как?
     - У Тукель-ханым ручная обезьяна из Индия, Ее принесли к царице, и она сперва дала ей орехов, а когда обезьяна забила за обе щеки орехи, царица щелкнула ее по носу. Сперва ласкала, потом угощала, а под конец щелкнула по носу и велела убрать.
     - Вот как?
     - Я никогда не забуду, как они смотрели на меня. Как переглядывались между собой, если я брала их угощенья. А какие лакомства! Раньше я таких не видела. Я даже не знала, что такие есть. Но вино я не пила.
     Он внимательно ловил и обдумывал каждое ее слово, с мучительной ясностью видя весь этот длительный пир, длительную казнь, устроенную ей надменными, самодовольными царицами в порицание за дерзостную любовь к царевичу.
     - Не пила?
     - Нет. Боялась захмелеть. А я хотела остаться трезвее их всех. Там только ваша мать не пила. Она одна меня не обижала. Я брала из ее рук все, чем она хотела меня угостить. Потому что она печальная и несчастная.
     - Почему? - с горестью спросил Халиль-Султан, хотя уже подробно знал, почему на том пиру так печальна была Севин-бей.
     - Не знаю, - ответила Шад-Мульк. - Но она лучше их всех, этих цариц, сколько б их там ни было... Не будет нам счастья, Халиль.
     С болью он вскрикнул:
     - Почему?
     - Они не отдадут вас мне.
     Он сердито ответил, с угрозой:
     - Отдадут!
     Его брови нахмурились. Глаза замерцали недобрым огнем и сузились; он стал очень похож и на брата своего Мухаммед-Султана, и на деда своего - Тимура Гурагана. Он повторил:
     - Отдадут, Мы сильнее их!
     - Мы?
     - Дедушке шестьдесят пятый год, а мне восемнадцать. Если подождать...
     Ее лицо посветлело. Она впервые за этот день взглянула ему в глаза.
     - Я подожду. Успокойтесь, Халиль: я подожду.
     - Мне, может быть, придется снова уйти в поход. Пройдет год; пройдет два года. Время идет, - тебе пора идти замуж. Для тебя два года - убыль. Мне старость дедушки - прибыль. Прибыль сил перед ним. А он один, остальные нам мешать не станут. Да и не смогут помешать.
     - Я сказала: успокойтесь. Даже если на это уйдет вся моя жизнь, Халиль, я подожду.
     Он ничего ей не смог сказать.
     Он протянул к ней ладонь и посмотрел ей в глаза.
     Она положила ему на ладонь свою маленькую, крепкую руку.
     Не сжимая, бережно держа ее руку на ладони, он долго сидел молча, раздумывая, нет ли еще средств изменить решение деда и повернуть течение своей любви в благоприятное русло.
     Она молчала, пока он не встал.
     Он встал, вспомнив, что мог понадобиться деду.
     Она шла, чуть отстав, но не отнимая у него свою руку, по всей длинной дорожке под виноградными лозами и гроздьями, мимо темных суковатых кольев, до калитки.


     Возвращаясь к деду, счастливый Халиль-Султан ехал через базар, и конь его проталкивался через такую суету и оживление, какие в эти полуденные часы даже на самаркандском базаре случались редко.
     Среди базарных завсегдатаев, купцов и покупателей, виднелись пешие и конные воины, военачальники, дворцовые старшины, - столько всюду толпилось людей и все были столь возбуждены, что даже проезд царевича не прервал их криков и говора. Даже перед ним расступались нехотя и, едва с надлежащими поклонами пропустив его, снова спешили друг к другу, продолжать свои дела.
     Под навесами торговых рядов виднелись сотники, окруженные торговыми людьми. Хотя на базар редкие из сотников или тысячников вышли в шлемах, но по косам, свисавшим из-под тюбетеек или высоких шапок, по серьгам в ушах сразу узнавались воины; а окружали их круглые шапки или синие чалмы купцов.
     Купцы вели с воинами какие-то споры, взмахивая руками, будто призывали пророка в свидетели, что говорят правду.
     В одной из ниш большого караван-сарая длинный, костлявый старик в темном купеческом халате, окруженный несколькими воинами, кричал им:
     - Если б был товар, о братья! Если б был!..
     В полутьме тесных кожевенных рядов столпилось столько возбужденных людей, что сопровождавшая Халиль-Султана конная стража с трудом расчищала ему проезд, оттесняя народ конями, бессильная перекричать гул говоривших и споривших людей; все толпились среди улицы, а лавки зияли темной пустотой и на полках в их глубине не было видно никакого товара.
     В других рядах оказалось безлюдно и тихо. Купцы дремали возле груд всякой всячины, чем каждый из них торговал; покупателей почти не было здесь - все, кто был полюбознательней, ушли в Кожевенный ряд, и ни через Гончарный, ни через Шелковый, ни через Медный ряд никто не мешал всадникам ехать рысью.
     Так доехал Халиль-Султан до Синего Дворца и пошел к деду.
     Едва он вошел, Улугбек приложил палец к губам:
     - Тихо!
     Дед слушал чтеца, и Халиль-Султан тихо опустился на ковер, украдкой придвинул к себе подушку и, облокотившись, вслушался. Гияс-аддин читал свое описание похода в Индию:
     - "Хвала Повелителю, - да возвеличится его имя и да восславится упоминание его! - который в то счастливое время ввел Землю в могущественный завиток Човгана..."
     Халиль-Султан не понял, что это за завиток, в коем вся Земля уместилась, и взглянул на братьев. Мухаммед-Султан тоже, видно, не понял. Но маленький Улугбек сидел, не отрывая от чтеца глаз, и вникал с явным восхищением в изысканные, витиеватые завитки этой выспренней речи.
     - "И бог сделал все пространство Земли полем для прогулок его царского, чистокровного коня, превознесенного до небес счастья..."
     Тимур слушал внимательно, слегка покачиваясь вслед за размеренными словами чтеца.
     - "Он насаждал правосудие и в распространении справедливостей превзошел всех властителей мира, в назидание всем опустошителям мира, сорвав пояс отваги с самого Марса..."
     Тимур слегка покачивался вслед чтению, а Гияс-аддин славословил Тимура.
     Историк, как соловей, запрокидывал голову и закрывал глаза, когда прерывал восхваление чтением стихов, долженствовавших передать чувства, какие он бессилен был выразить словами историка.
     До описания битв в Индии Гияс-аддин еще не дошел, повествуя о прежних походах завоевателя.
     Тимур насторожился, когда историк прочел:
     - "...по океанским волнам, смывшим с небесного свода венец угнетения, прошла успокоительная рябь по океану крови, ибо те, что надменно попирали ногами землю, были втоптаны в землю копытами его коней. Всюду, куда ни устремлял он свои победоносные знамена, его встречали на конях Победа и Торжество. Он грозным ураганом причудливой Судьбы сметал с лица земли жилища и достояние врагов, кидаясь на поля кровопролитных битв и на луга охот за жизнями.
     Солнце скрылось в тучах пыли, поднятых им; звезды содрогались от подобного молниям блеска его подков".
     Тимур спокойно покачивался вслед за славословиями Гияс-аддина, как покачивался бы, подтверждая слова Корана, если бы читалась не история, а Коран.
     Гияс-аддин читал:
     - "Воины, как волны, гонимые ураганом ярости, пришли в волнение и, обнажив свои, подобные месяцам, сабли, кинулись сносить головы, а своими сверкающими, как алмазы, кинжалами принялись исторгать жемчужины жизни из заблудших людей...
     И столько пролилось крови, что воды реки Зинда-Руда вышли из берегов. Из тучи сабель хлынул такой дождь, что от потоков его нельзя было пройти по улицам Исфахана..."
     Тимур опять замер и нахмурился. Но Гияс-аддин не заметил этого и восторженно продолжал:
     - "Речная гладь блистала от крови, как заря в небесах, как алое вино в хрустальной чаше... В городе Исфахане из трупов нагромоздили высокие горы, а за городом сложили большие башни из вражеских голов, высотою своей поднявшиеся выше городских зданий".
     И, в упоении вскинув руку, как певец, Гияс-аддин закончил эту часть стихами:

     Меч кары там, как леопард, ходил:
     И смерть раскрыла пасть, как крокодил...

     Тимур сидел хмурясь, но не прерывал историка.
     - "После сего его высочайшее стремя двинулось на Шираз. От пыли, поднятой конницей Измерителя Вселенной, почернел воздух Фарса, а Небо испытало ревность к Земле, ибо она целовала копыта Повелителя!..

     От грохота барабанов,
     От рева труб боевых
     Покачнулись вершины
     Каменных гор вековых!.."