Аяр перемолчал.
     Десятник посетовал:
     - Это дело повелителя - навалится камень либо нет. Смекай: старик за повелителя распорядился. А? Чего ж от него ждать? Такого надо долой с дороги. Приказано: дороги очистить, всякую колючку с дороги прочь. А это не колючка, - за повелителя рассудил! А?
     Но дряхлый старик смотрел на Аяра каким-то хотя и незнакомым, но и не чужим взглядом. Аяр негромко ответил десятнику:
     - Старик знает: где повелитель приказал камню лежать, там будет лежать камень. Повелитель крепости кладет, а если враг с тех стен камень сбросит, каждый из нас поспешит на то место другой положить. Разве дело делийским язычникам у нас наши камни передвигать? Это и сказал старик. Его седину уважать надо - он с повелителем в походы ходил до старости. Ведь сказал же он: "В походах бывал, когда повелитель на то нас водил". Такого лучше не трогать.
     Старшой забеспокоился:
     - Не трогать?
     - Повелитель не любит, когда его сподвижников трогают. Приведете такого к судье, а судья вас спросит: "Где, спросит, была ваша голова, почтеннейший? Если вы без головы обходитесь, мы вас от нее освободим!" А разве вам ее не жалко? Разве у вас их две?
     - Да ну его, этого старика! - решительно отвернулся старшой и торопливо пошел к своему седлу, махнув воинам, чтоб ехали следом.
     Старик, не вставая с земли, устало кивнул Аяру:
     - Спасибо, сынок. Не так ты мои слова растолковал, да верно понял.
     Не впервой было Аяру заслонять людей от воинов. Когда-то давно, мимоходом, разорили Тимуровы воины родной Аяров очаг; отца убили за то, что нечем было воина угостить. Много лет прошло. Стал воином сам Аяр. Достиг чести быть дворцовым гонцом. А нет-нет да и просыпалось сердце, когда касался ушей вопль народа о помощи.
     Задумчиво выехал между душными шершавыми стенами из тесноты проулка, отслоняясь от низко свисавших длинных пушистых листьев лоха, отягченного бронзовыми гроздьями мелких плодов.
     Налево повернул десятник со своей конницей, направо поскакал в степь Аяр. Какая-то горечь жгла его; сердясь неведомо на что, нещадно хлестал он усердного коня и мчался быстрее прежнего.
     Степь начала холмиться. Даль вокруг виделась уже не столь широко. И вскоре, как во сне, перед ним предстал гератский гонец. Холмы ли, повороты ли дороги заслоняли его, но не издали, а почти прямо перед собой увидел Аяр гератца на соловой лошади и, настигая, крикнул:
     - А ну-ка! Стой!
     Удивленный гератец обернулся, натянув поводья.
     - Стой, говорю! - повторил Аяр, радуясь, что гератцу не дали охраны и что вокруг не было ни души - ни встречных, ни поперечных. - Далеко скачешь? - спросил Аяр.
     Но гератец не успел ответить: Дагал, проносясь на своем коне, на полном скаку хлестнул гератца плетью по голове, соловый конь глупо вскинул задними ногами, и прежний гонец, перелетев через конскую голову, плотно распростерся на колкой траве.
     Аяр прикрикнул на Дагала:
     - Ты что?
     - А что?
     - Сперва надо б узнать, где у него письмо.
     - А вон оно! - показал Дагал, сразу приметивший наметанным оком край кожаного бумажника у гератца за голенищем правого сапога.
     - А все ж без моего слова...
     Но Дангаса поспешил оправдать горячность Дагала:
     - А поговоривши с человеком, как его убьешь?
     Дагал, сам не умевший объяснять свои поступки, благодарно моргнул Дангасе:
     - Верно!
     Пока Аяр вытягивал из-за голенища плотно засунутый бумажник, Дагал вздумал выкручивать у мертвеца серебряную серьгу.
     Серьга не поддавалась. Дагал, вытянув нож, хотел рассечь мочку уха, но Аяр вскрикнул:
     - Не тронь!
     - Чужое ухо жалеешь? - недружелюбно отстранился Дагал.
     - Не чужое ухо, а твою голову.
     Аяр, раскрыв бумажник, увидел сплющенную трубочку письма и залепивший письмо круглый ярлычок: "От амира Мурат-хана".
     - Оно!
     Затем Аяр осмотрел гератца.
     Бурая вьющаяся, раскидистая борода сплелась со стеблями цикория, и в ее волосках сиял синий цветок.
     Аяр повернул неживую голову, глянуть рану. Кровь сочилась и впитывалась в землю из пробитого темени: Дагал умело владел свинчаткой, вплетенной в конец его ременной плетки.
     - А ну-ка, давай его назад на коня! - распорядился Аяр и, беспокойно оглядывая степь вокруг, приговаривал: - Давай, давай...
     Дагал, отслоняясь от кровоточащей головы, поднял гератца. Дангаса всунул ногу мертвеца в стремя. Аяр проверил:
     - Поглубже вдень. Да поверни! Не то выскользнет.
     Дангаса повернул носок сапога так, чтоб нога плотно застряла в стремени. Аяр махнул рукой:
     - Ладно. Отпускай.
     Они бросили тело, и оно снова ударилось головой оземь, но ступня в стремени засела крепко.
     - Гони!
     Все вернулись в седла, и Дагал, закрутив плеткой над головой, крикнул на солового коня, как крутят плеткой и кричат степные табунщики, гоня перед собой или заворачивая на выпасах конские косяки.
     Конь, выросший в степи, испуганно рванулся вперед, шарахнулся, удивленный нежданной ношей, и как-то боком поскакал, волоча за собой гератца, бившегося головой о ссохшуюся землю, о комья и камни.
     А следом, по-прежнему крутя свинчаткой над головой, дико гикая, пригнувшись, несся за ним Дагал, опередив Аяра.
     Когда он увидел, что одуревшему коню уже нет удержу, что теперь он доволочит мертвого гонца до своей конюшни, Дагал поотстал, поравнялся с Аяром и, смущенно теребя длинный ус, сказал хмуро:
     - Насчет моей головы...
     - А что?
     - Благодарю за остереженье.
     - Понял?
     - Догадался.
     - Нам надо, чтоб люди видели: гератец конем убит. А конь серьгу из ушей не вынет.
     - Спасибо. Я догадался.
     И, ни о чем больше не говоря, они поехали назад к Самарканду; не так, как прежде, не спеша, держась не прямой дороги, а сторонними тропами, пока не объехали того двора, где взяли своих лошадей и куда, верно, уже воротился конь с мертвым гонцом.


     У Пушка, вышедшего от повелителя, лицо было вдохновенно, но походке его недоставало прежней легкости: тело саднило от вчерашней скачки, будто доселе ехал он верхом на пылающей головне.
     Он спешил к новым делам, но в одном из узких переходов армянина перехватил святой сейид Береке и поспешил поклониться купцу.
     На поклон могущественного сейида Пушок от неожиданности не успел ответить. Но когда Береке задержал его, купец остановился неохотно: ему не терпелось приступить к новым делам.
     Редко сейиду Береке случалось говорить с кем бы то ни было столь ласковым, почтительным, почти просительным голосом, как спросил он Пушка:
     - Осмеливаюсь беспокоить вас, почтеннейший брат Геворк, да ниспошлет господь вам свою милость, да прострет щедрость свою на дела ваши!
     - Я христианин, и едва ли...
     - Христианин? На то воля господня: без его воли никакая тварь на земле не передвинет волоса в бороде своей. Богу угодно, чтоб вы были христианином, и вы, почтеннейший, лишь исполняете волю всевышнего! Нет греха и в делах ваших...
     - В торговых? Какой же в торговом деле грех!
     - Нет, нет никакого греха. Посему и вознамерился я спросить вас о торговом деле.
     - Меня?
     - Какие из верблюдов в караване вашем подверглись ограблению? Начиная с какого?
     Пушок поклялся повелителю ни словом не сеять слухов о нападении на караван. Пушок не знал, был ли сейид на ночном совете, но заподозрил: "Не испытывает ли меня недоверчивый повелитель?"
     Пропустив мимо столь опасный вопрос, купец склонил голову набок, как бы припоминая:
     - Разве торговля и ограбление - одно и то же?
     - Разве я это сказал?
     - Вы намеревались спросить о торговле, а спрашиваете об ограблении. Ограблен караван? Какой?
     Выходило, что это сейид Береке сеет слухи о нападении на караван.
     - Спрашиваю вас, почтеннейший, яснее: верблюды с моим товаром целы? Первые сорок два? Сорок под вьюками и два с приказчиками. Богдасар - мой приказчик. Христианин.
     - Если б грабителем был я, может быть, я и знал бы о каком-либо грабеже. Но я купец.
     - Почтеннейший! Вы были там! Вспомните!
     - От бесплодных воспоминаний у купца не растет выручка.
     Береке быстро снял кольцо со своего длинного костлявого пальца и протянул Пушку:
     - Скромный подарок. В кольце - смарагд, а смарагд веселит душу и проясняет память.
     - Проясняет?
     Пушок деловито примерил кольцо на короткие смуглые, поросшие жесткими кудряшками пальцы. На первые три пальца не наделось, но на безымянный подошло, и камень сверкнул в темной глубине зеленым огнем. Береке ждал.
     - За подарок благодарствую, - поклонился Пушок, - но моей памяти и смарагд не проясняет: караван припоминаю, был караван; ограбления не помню; никакого Богдасара не могу вспомнить.
     - Тогда что же? Это другой караван? - удивился Береке. - Вы шли через Фирузабад?
     - Через Фирузабад?.. Богдасар... Не помню.
     Береке облегченно вздохнул:
     - Как хорошо! Значит, ограблен другой караван! А если другой...
     Он не договорил. Пушок перестал существовать для сейида. Невидящими глазами он смотрел куда-то мимо Пушка и ушел в глубину дворца, шагая надменно, не замечая ни стражей, ни встречных, не снисходя отвечать на поклоны, словно углубленный в благочестивые раздумья. Все робко расступались перед ним, духовным наставником повелителя, молитвенником о ниспослании сокрушительных побед над дерзновенными врагами, предстателем перед всевышним за жалких грешников, погрязших в низменной деловой суете.
     "Как хорошо! - думал Береке. - Однако..."
     Он остановился, оглушенный внезапным сомнением:
     "Ночью всем ясно было - ограблен караван по пути на Фирузабад. В караване был этот язычник Геворк, коего в преисподней давно ждет дьявол. Как же я ему поверил? Или он боялся меня огорчить? Богдасар ограблен? За смарагд я его..."
     А Пушок поправил смарагд на безымянном пальце и снова заспешил к заманчивому неотложному делу.
     Но путь его заградил широкобедрый, утолщенный многими халатами, знатнейший и спесивейший из самаркандских вельмож - амир ходжа Махмуд-Дауд.
     Над нетерпеливым Пушком прогудел густой голос ходжи:
     - Стой, купец!
     Пушок слегка оробел перед этим горбоносым толстяком, перед светлым мясистым лицом, окаймленным узким ободком жиденькой бороды.