Тимур успокоился, но больше не покачивался и внимательно слушал.
     - "От Солнца божественной помощи рассеялся мрак битвы, и Тохтамыш со своим воинством вцепился рукою слабости в подол бегства и принялся быстро измерять ковер Земли..."
     Улугбек засмеялся, но зажал ладошкой рот, едва встретил строгий взгляд деда.
     - Дедушка! Как убегали ордынцы, это правда?
     Дед был недоволен, что ему помешали слушать, но ответил:
     - Еще бы!
     Гияс-аддин небрежным, но плавным движением руки закинул за спину свесившийся конец чалмы и низко поклонился Тимуру, державшему опустевшую чашу:
     - Дозволено ли продолжать, о государь?
     - Читай.
     - "Много ангелоподобных тюрчанок и луноликих красавцев, игривыми глазами взиравших на кровь своих возлюбленных, попали в силки плена; и желания победителей насытились".
     К этому историк добавил стихи о том, что, хотя и отважен молодой олень, ему все же не следует сталкиваться со львом.
     Гияс-аддин торжественно поклонился Халиль-Султану. Царевич, отслонившись от подушки, сел прямо, не умея скрыть своего беспокойства и волнения; историк, памятуя любовь повелителя к этому отважному внуку, написал о Халиль-Султане:
     - "Он окунулся в кровопролитные битвы и водовороты Смерти.
     В одной из битв враг выставил ряд могучих, огромных, страшных, как Океан, слонов. И тогда Халиль-Султан, повернувшись к врагу, выхватил саблю и кинулся на слона, подобного горе, свирепого, истинного дьявола по нраву а гнусного, как черт; хобот его, будто клюшка при игре в поло, подхватывал, как шары, головы человеческие и уносил их в небытие..."
     Улугбек прервал чтеца:
     - Дедушка! А вы говорили: Халиль ударил слона пикой.
     - Видишь, Мухаммед старший из всех вас, а не мешает нам слушать.
     Но Улугбек добивался истины:
     - Ведь я только спросил!..
     Тимур повернулся к Халиль-Султану:
     - Скажи ему сам - как?
     Халиль-Султан, досадуя, что прервалось чтение того места, где написано о нем, пожал плечами:
     - Право, не помню. Да и не все ли равно?
     Тимур кивнул чтецу, и Гияс-аддин снова склонился над книгой:
     - "История не знает случая, чтобы в какие бы то ни было времена, какой бы то ни было царевич, в расцвете юности своей, решился бы на подобный подвиг и тем вписал бы на странице дней и ночей славу имени своего и своей чести!..
     С шести сторон Неба слышится пророчество, что под сенью своего деда, могущественного, как небесный свод, под милостивым взглядом своего счастливого отца..."
     Тимур выронил или отбросил чашу, стиснув кулак при этом мимолетном напоминании о Мираншахе.
     Улугбек быстро подхватил чашу, откатившуюся в его сторону, и, ставя ее на место около кувшина с кумысом, сказал:
     - Ничего, дедушка, она не разбилась.
     А Гияс-аддин, не заметив выпавшей из рук повелителя чаши, не услышав слов маленького царевича, продолжал славить Халиль-Султана:
     - "Он добьется осуществления своих желаний, пойдет стопами счастья по широкой дороге благополучия..."
     Халиль-Султану стало легко от этих слов; он сразу уверовал, что пророчество историка нерушимо и непременно сбудется: ведь Халиль-Султану было так необходимо осуществление того желания, которое во весь этот день жгло его, томило, наполняло счастливыми предчувствиями.
     Царевич сидел, не вникая в дальнейшее чтение, погруженный в радостное раздумье, мечтая, готовый по единому слову своей Шад-Мульк кинуться и сокрушить, как индийского слона, любое препятствие на пути к их союзу.
     Халиль-Султан очнулся от своих мечтаний, лишь когда Гияс-аддин столь же почтительно, как прежде ему, поклонился Улугбеку:
     - "В том походе участвовали: Высокая Колыбель, Балкис своего времени и своего века, убежище и заступница Всех цариц мира - Сарай-Мульк-ханым, - да приумножится ее величие и да славится во веки веков ее целомудрие!
     И победоносный царевич всего человечества, божий блеск, именной перстень царский, рубин из копей безграничного счастья, царевич Улугбек-бохадур, - да длится его власть и слава!..
     И сколь ни желалось Повелителю Мира видеть их при себе в этом походе, сколь ни тягостной казалась ему разлука с ними, со светом своих очей, с плодом своего сердца, но Повелитель Мира опасался, что зной Индии - сохрани господь! - повредит благословенному здоровью Улугбека. И Повелитель предпочел стерпеть боль разлуки, но не прерывать священной войны...
     Благочестивая ревность о вере заставила Повелителя подавить любовь к Улугбеку и оставить его. Но как бы далеко ни оставался внук от ставки своего деда, он всем своим существом, всем обликом своим всюду предстоял перед духовным взором Повелителя в его ставке во все время похода..."
     - Правда, дедушка? - с любопытством спросил Улугбек.
     Тимур снисходительно, подавляя в себе нетерпение, кивнул:
     - Еще бы!
     А Гияс-аддин продолжал:
     - "В среду 25 сафара, в полдень, Великий Повелитель достиг крепости Батмир...
     Правителем и военачальником в ней был раджа Дульчин...
     Гордясь неприступностью крепостных стен и численностью своих войск, раджа вытащил голову из ярма повиновения, а шею - из ошейника покорности. Могущественное войско Повелителя двинулось на него.
     На правом крыле шли амир Сулейман-шах, амир Шейх-Нур-аддин и Аллахдада; на левом - царевич Халиль-Султан-бохадур и амиры.
     Было перебито множество темнолицых защитников крепости, у коих в головах дул ветер дерзаний. Была захвачена большая добыча, но в захвате крепости случилась задержка, и от Повелителя воспоследовал мирозавоевательный приказ: "Каждому амиру надлежит напротив своего стана копать подкоп и подвести те подкопы под городскую стену"..."
     - Это правда: такой приказ был! - сказал Тимур, кивнув историку.
     Ободренный этим, Гияс-аддин выпрямился; от воодушевления кровь прилила к его впалым щекам, и голос его зазвучал громче:
     - "Когда осажденный раджа понял, что сопротивление бесполезно, от ужаса в голове у него закипели мозги, желчь закипела в груди, он сошел с пути своеволия, избрав смирение и слезы средством своего спасения, умоляя Повелителя смыть его грехи со страниц жизни чистой водой милосердия и прощения, зачеркнуть чертою пощады его проступки и провинности.
     В пятницу 27 сафара раджа Дульчин выехал из крепости, сопровождаемый шейхом Саад-аддином и Аджуданом, прибыл в ставку Убежища Вселенной, удостоился поцеловать ковер Повелителя, преподнес охотничьих соколов и три девятки коней под золотыми седлами. Царевичам и амирам он также подарил лошадей. Ему были оказаны царские милости и снисхождения, подарены одежда из золотой парчи, золотой пояс и венец".
     - И помирились? - спросил Улугбек.
     Тимур покосился на беспокойного внука, но промолчал, а историк, торопливо улыбаясь, не без жеманства подмигнул:
     - О, еще нет! Соблаговолите слушать дальше:
     "Всякая тварь, одурманенная гордыней и беспечностью, если даже кончиком волос своих выйдет из повиновения и воспротивится воле счастливого, могущественного Завоевателя, она останется без дома, без имущества, без тела и души.
     В той крепости много было гордецов, головы коих столь возвысились, что макушки их терлись о небесный свод; много было оголтелых смельчаков, вознесшихся в своей заносчивости до луны и созвездий; также и среди жителей оказалось множество идолопоклонников, безбожников, заблудших людей, и огонь царского гнева запылал.
     Воспоследовал мирозавоевательный указ войскам вступить в город и поджечь все здания..."
     - Был указ! - подтвердил Тимур.
     Халиль-Султан невольно кивнул головой: он тоже был при том - ведь еще и года не прошло с тех пор!
     Гияс-аддин продолжал:
     - "Жители-идолопоклонники сами предали огню своих жен, детей и все свое имущество; жители-мусульмане сами зарезали своих жен и детей, как ягнят, и оба эти народа, неверные и мусульмане, как единый народ, соединившись, решились на отчаянное сопротивление могучему воинству Повелителя. Они стали подобны могучим тиграм и слонам, крепкие, ожесточившиеся сердцами, как леопарды и драконы, железные сердцем; и на них кинулось могущественное войско Повелителя Мира, подобное страшному наводнению, разъяренному Океану. И пламя битвы поднялось высоко кверху...
     Десять тысяч злобных врагов было сметено в водоворот несчастья, сгорело в пламени битвы...
     Воспоследовал мирозавоевательный указ, во исполнение коего все было разрушено, опустошено, стерто с лица земли так, что ни от людей, ни от города не осталось никаких следов".
     Тимур нахмурился и смолчал об этом указе.
     - "Ты сказал бы, что тут никогда никто не жил; что никогда не было и не могло тут быть не только дворцов, но и хижин..."
     И в оправдание происшедшего Гияс-аддин прочитал стих из Корана:
     - "Хвала аллаху... К нему - возвращение; в нем - конец всему сущему".
     Затем Гияс-аддин распрямился и продолжал:
     - "Все, что было захвачено, из золота, серебра, лошадей, одежды, Повелитель соизволил пожаловать войскам".
     Гияс-аддин, видно, устал читать: он разогнулся над книгой, положенной на черную, украшенную перламутром подставку, и отпил кумыса из чаши, давно стоявшей у него под рукой.
     Но Тимур задумался, молча сощурился, словно припоминая что-то, или провидя нечто предстоящее, или просто обдумывая только что прочитанную часть книги.
     Он молчал, пока историк небольшими глотками, вежливо улыбаясь то одному, то другому из царевичей, пил кумыс. Однако, едва Гияс-аддин поставил на ковер опустевшую чашу, Тимур в раздумье сказал:
     - Так смотрят на нас, когда мы идем.
     Гияс-аддин не понял, как надлежит истолковать эти слова повелителя, но не решился просить разъяснения, перевернул страницу книги, заглядывая вперед и выжидая, не скажет ли повелитель еще чего-либо.
     Но Тимур только кивнул ему:
     - Читай.
     И Гияс-аддин читал дальше.
     Он дочитал до того места, где войска Тимура собрались в поход на Дели:
     - "Царевичи и амиры покорнейше доложили Повелителю, что от берега реки Синда до сего места взято в плен около ста тысяч индусов, безбожных идолопоклонников и мятежников, кои собраны в лагере.
     Памятуя, что во время битв они душой и сердцем склонялись в сочувствии делийским идолопоклонникам и что им может взбрести в голову напасть на победоносное войско, дабы присоединиться к тем делийским идолопоклонникам, воспоследовал мирозавоевательный указ Покорителя Мира, чтобы всех индусов, захваченных войском..."
     Гияс-аддин никак не мог перевернуть страницу. Слиплись ли листки, или его палец соскальзывал со страницы. Улугбек заметил испуг в глазах историка, страх, что эта заминка разгневает повелителя, но Тимур сказал:
     - Правильно. Так и надо. Это ты верно сумел объяснить, зачем я приказал их убить.
     - Страница сто девятая! - заметил Улугбек.
     Гияс-аддин, поклонившись в благодарность за одобрение, перевернул лист и продолжал:
     - "...убили. Из их крови образовались потоки:

     Поток кровавых волн
     Потек со всех сторон;
     Под самый свод небес
     Всплеснулись гребни волн!

     Из придворных богоугодный мавляна Насир-аддин Омар, храбрость коего до того проявлялась лишь в отличном знании стихов Корана и четком изложении богословских изречений, наметил себе десятерых пленников. И он, дотоле даже ни единой овцы не заклавший, в тот день поспешил исполнить приказ Повелителя и всех десятерых индусов собственноручно предал мечу борцов за веру..."
     - Так! - встрепенулся Тимур и прервал историка. Он одобрительно кивнул Гияс-аддину: - Ты хитро объяснил, почему мне пришлось их убить.
     Он помолчал, обдумывая все читанное историком. Лицо его снова нахмурилось.
     - А зачем написал, что я их убил? Вначале ты написал, что я убил жителей одного города; потом - другого; потом опять, об избиении жителей. Это было наказание, а не избиение. Мы сжигали города, мы наказывали жителей, но не это было нашей целью в походах! Потом об этих пленных... Зачем?
     Гияс-аддин бормотал, оправдываясь:
     - Я ведь по вашему повелению, о великий государь! Я взял за основу записи Насир-аддина Омара, ибо вам было угодно заметить, что те записи показались вам слишком краткими! Поелику прежде я был погружен в изучение богословия...
     Тимур строго сказал:
     - Когда повар готовит обед, у него и нож и руки бывают в крови и в сале. А судят о поваре по кушанью на блюде, а не по крови на его ноже! А?
     Гияс-аддин поспешил восхититься: