Рудинском "фразерстве" лишнее  орудие  для  своей  борьбы  с  отживающим
поколением.  Позднейший  читатель  никак  не  может  согласиться  ни   с
насмешливым, ни, тем более, с презрительным отношением  к  Рудину.  Надо
рассматривать Рудина в связи с общественными условиями его времени  -  и
тогда станет очевидным, что его богатые природные задатки пропали  даром
не только  по  его  собственной  вине.  В  Западной  Европе  из  Рудиных
вырабатываются, блестящие ораторы и вожди общественных  групп;  а  какую
общественную "деятельность" мог бы себе  избрать  Рудин  в  России  40-х
годов?.. Была в то время  только  одна  область,  отвечавшая  понятию  о
высшем   назначении   человека   -   область    слова,    литературного,
профессорского и кружкового. Искренно произнесенные "пышные" фразы  были
тогда и делом, сея в душе слушателей то  стремление  к  идеалу,  которое
подготовляло лучшее будущее России. Это  видно  из  самого  романа,  где
"фразер" Рудин оказывает облагораживающее влияние и  на  Лежнева,  и  на
молодого энтузиаста Басистова, и  на  чуткую  Наталью,  в  лице  которой
выступает новая русская женщина, с ее жаждою выбиться  из  сферы  мелких
житейских интересов.  -  Если  в  "Рудине"  Т.,  чутко  идя  на  встречу
нарождающейся потребности в живой деятельности,  казнил  только  праздно
болтающих людей поколения сороковых годов, то в "Дворянском  Гнезде"  он
пропел отходную всему своему поколению и  без  малейшей  горечи  уступал
место молодым силам. В лице Лаврецкого мы  несомненно  имеем  одного  из
самых симпатичных  представителей  дворянско-помещичьей  полосы  русской
жизни; он человек и тонко мыслящий, и тонко чувствующий. И тем не  менее
он не может не согласиться со  своим  другом,  энтузиастом  Михалевичем,
когда тот, перебрав события его жизни, называет его "байбаком". Вся  эта
жизнь была отдана личным радостям или личному  горю.  "Ухлопав  себя  на
женщину", Лаврецкий в  35  -  40  лет  сам  себя  хоронит,  считая  свое
прозябание  на  земле  простым  "догоранием".   Он   протестует   против
Михалевича  только  тогда,  когда  тот  его  аттестует  как  "злостного,
рассуждающего  байбака".  Именно  "рассуждающего"  байбачества,  т.   е.
возведения своего обеспеченного крестьянским  трудом  безделья  в  какую
либо аристократическую теорию,  у  демократа  Лаврецкого  нет  и  следа.
Лаврецкий - "байбак" только потому, что вся жизнь русская обайбачилась и
спала сном глубоким. Не спал один лишь работавший на Лаврецких народ - и
именно потому Лаврецкий преклоняется пред "народною правдою". Потеряв за
границею свое  семейное  счастье,  он  приезжает  на  родину  с  твердым
намерением взяться за "дело". Но увы! это "дело" смутно для него самого,
да и не могло быть ясно  в  эпоху  полного  застоя  общественной  жизни.
Достаточно было, поэтому, первых проблесков сочувствия к нему со стороны
героини романа Лизы,  чтобы  неутоленная  жажда  личного  счастья  снова
залила все его существо - а  вторичная  незадача  снова  и  окончательно
надломила мягкого романтика. Правда, в эпилоге мы узнаем, что  Лаврецкий
как будто обрел "дело": он научился "землю  пахать"  и  "хорошо  устроил
своих крестьян". Но какое же тут "дело" в  высшем  смысле  этого  слова?
Землю пахал, конечно, не он сам, а его крепостные, и если он их "хорошо"
устроил, то это только значило, что он их не притеснял и не  выжимал  из
них  последние  соки.  Положительных  элементов  для  деятельности   эти
отрицательные добродетели не давали. С еще  большею  яркостью  отходящая
полоса русской жизни сказалась  в  поэтическом  образе  Лизы  Калитиной.
Наряду с Пушкинской Татьяной, Лиза принадлежит к числу самых обаятельных
фигур  русской  литературы.  Она  вся  порыв  к  добру   и   героическое
милосердие; она относится к людям с тою чисто русскою, лишенною внешнего
блеска, но глубоко в  сердце  сидящею  жалостью,  которая  характеризует
древнерусских  подвижниц.  Выросшая  на  руках  будущей  схимницы,  Лиза
душевными корнями  вся  в  старой,  мистической  Руси.  Простая  русская
девушка, она даже не  умеет  формулировать  то  высокое  и  доброе,  что
наполняет ее душу; у ее нет "своих слов". Не умом, а сердцем она  поняла
Лаврецкого и полюбила его тою народно  русскою  любовью,  которая  слово
"любить" заменяет словом "жалеть". Составляя, вместе с тем, органическое
звено стародворянской обеспеченной жизни, с ее отсутствием  общественных
интересов, Лиза воплощает собою ту полосу русской общественности,  когда
вся жизнь женщины сводилась к любви и когда, потерпев неудачу в ней, она
лишалась всякой цели существования. Своим зорким творческим оком Т.  уже
видел нарождение новой русской женщины - и, как выражение  новой  полосы
русской жизни, сделал ее центром следующего общественного романа своего:
"Накануне". Уже в заглавии его было  нечто  символическое.  Вся  русская
жизнь была тогда накануне  коренных  социально-государственных  перемен,
накануне разрыва с старыми формами и традициями. Героиня романа, Елена -
поэтическое олицетворение характерного для начальных  лет  эпохи  реформ
неопределенного  стремления   к   хорошему   и   новому,   без   точного
представления об этом новом и  хорошем.  Елена  не  отдает  себе  вполне
ясного отчета в своих  стремлениях,  но  инстинктивно  душа  ее  куда-то
рвется: "она ждет", по определению влюбленного в нее художника Шубина, в
уста которого автор вложил большую часть своих собственных  комментариев
к событиям романа. Как молодая девушка, она ждала, конечно, прежде всего
любви. Но в выборе, который она сделала между тремя  влюбленными  в  нее
молодыми людьми, ярко сказалась  психология  новой  русской  женщины,  а
символически  -  новое  течение  русской  общественности.  Как  и   Лиза
Калитина, Елена от природы великодушна и добра; и ее с детства влечет  к
несчастным и заброшенным. Но любовь ее не  только  сострадательная:  она
требует деятельной  борьбы  со  злом.  Вот  почему  ее  воображение  так
поражено  встречею  с  болгарином  Инсаровым,  подготовляющим  восстание
против турок. Пусть он во многих отношениях ниже и  талантливого  шалуна
Шубина, и другого поклонника  Едены  -  ученого  и  благородно-мыслящего
Берсенева, будущего преемника  Грановского;  пусть  он,  по  определению
Шубина, "сушь", пусть в нем "талантов никаких, поэзии нема".  Но  ошибся
бедный  Шубин,  когда,  разобрав  качества  начинавшего  возбуждать  его
опасения Инсарова, он утешал себя тем, что "эти качества, слава Богу, не
нравятся женщинам. Обаяния нет,  шарму".  Все  это  было  бы  верно  для
прежней женщины: новая русская женщина - и в лице ее новая русская жизнь
-  искала   прежде   всего   нравственного   обаяния   и   практического
осуществления идеалов. "Освободить свою родину. Эти  слова  так  велики,
что  даже  выговорить  страшно",  восклицает  Елена  в  своем  дневнике,
припоминая сказанное Инсаровым - и выбор  ее  сделан.  Она  пренебрегает
приличиями, отказывается от обеспеченного положения и идет  с  Инсаровым
на борьбу и может быть на смерть, когда Инсаров  преждевременно  умирает
от чахотки, Елена решает "остаться верной его памяти", оставшись  верной
"делу всей его жизни". Возвратиться на родину она не хочет. "Вернуться в
Россию", пишет она родителям - "зачем? Что делать  в  России?"  Действие
происходит в глухую пору реакции конца  дореформенной  эпохи  -  и  что,