сложив руки на коленях. А когда я кончил, то он сказал:
     - А у нас тогда была ночь. Мы погибали от нищеты  и  голодной  собачьей
свободы. Вы не знаете, какая у нас нищета, ведь это не те бородатые слепцы с
мешком в руках, что поют и стучатся под окнами. Это и не старухи у храма. На
таких я насмотрелся в Кустанае. Нет, это что-то совсем другое.
     Нищета у нас была тихая, опрятная,  старушки  в  мантильях  и  шелковых
наколках на голове подбирали в мешочки кости и  огрызки  хлеба,  профессора,
улыбаясь, продавали спички, у лавок, как в  церкви,  стояли  тихие  толпы  и
ждали. Но хлеб все-таки уже везли под конвоем, в закрытых фургонах. А  рядом
шагала стража. Везде мелькали  солдатские  шинели,  аккуратные,  залатанные.
Черт знает, сколько верст прошли они,  многострадальные,  -  от  Берлина  до
Марны, от Марны до Пскова и от Пскова опять до Берлина. А рядом  -  парадный
центр,  залитые  электричеством  улицы,  ювелирные  магазины,  рестораны   с
выгибающимися кельнерами, ночные бары самых разных специальностей и пошибов,
рекламы с пятиэтажный дом, смех, шум, автомобильные гудки. Но иди быстро, не
останавливайся, это как мираж - вспыхнет и пропадет. И опять ночь -  грязные
кварталы, убогие  лавчонки,  трактиры  в  узких  прокопченных  домах,  кусты
картофеля. Все предместья Берлина были засажены этим картофелем. И все равно
каждый пятый родившийся умирал от голода.
     - В общем, - сказал он, - колонизаторы нас жрали  живьем,  покупали  на
мясо наших жен, дочерей, невест, превращали нас в лакеев и продавцов спичек.
Жить можно было, только подлаживаясь под них, только продавая, и я  понимал,
что все больше и больше превращаюсь  в  продажного  немца.  Вот  тогда  я  и
подумал,  что  разумного  выхода  не  существует,  должна  прийти  истерика,
безумие, нелепость и спасти нас от их сокрушающего  разума.  И  я  пошел  за
безумием. Да, да. Я совершенно сознательно пошел за безумием.
     - Но ведь была и другая возможность, разумная, - сказал  я.  -  И,  как
понимаю, довольно близкая.
     - Вот, вот, вот, - воскликнул он обрадованно, как будто я высказал  его
мысль. - Она бы и была мне  страшнее  всего.  Вы  даже,  может  быть,  и  не
представляете, как близко  была  эта  вторая,  как  вы  говорите,  разумная,
возможность. В годовщину Красной  Армии  "Ди  вохе"  вышел  с  обложкой,  на
которой был  изображен  могучий  красноармеец,  шагающий  рядом  с  солдатом
рейхсвера. Подписи нет. Понятно и так. Министр обороны в рейхстаге во  время
прений  об  оккупации  Рура  заявил:  "Надежды  на  русскую  Красную   Армию
нереальны". Но вы понимаете, что таким нереальностям верят больше  всего.  А
через  несколько  дней  в  "Форверсте"  статья  Каутского:  "Не   призывайте
советских солдат, Россия поссорит нас со всем  миром".  А  когда  однажды  я
пришел к себе в контору, у меня под стеклом лежал номер "Правды" с лозунгами
к годовщине Октябрьской революции. И вот один  из  лозунгов  был  подчеркнут
красным карандашом: "Немецкий паровой молот и русский хлеб  спасут  мир",  и
подпись - неизвестная мне - "Сталин".  Газету  принес  отец.  Он  зашел,  не
застал, оставил газету и написал на полях: "Прочти и подумай".
     Он усмехнулся:
     - Мой отец торговал с оккупантами,  но  к  нам,  нацистам,  как  теперь
говорят, он идти не желал, он считал  нас  попросту  свиньями,  а  про  наше
движение говорил: "Это же свинство, ребята!" Что  ж,  у  него  был  отличный
антиквариат, к нему лились  и  французские,  и  бельгийские,  и  швейцарские
франки. Только бордели и антиквариаты давали  тогда  сверхдоходы,  рестораны
горели. Я - другое дело, я был адвокатом с ничтожной практикой.
     - А как глубоко вы влипли в это свинство? - спросил я.
     - Тогда достаточно глубоко, - ответил он коротко. - Так вот, я  считал,
что яд нищеты,  поражения,  безработицы,  большевизма,  позора  отравил  наш
организм так, что мозг у нас уже сдал, вот-вот остановится и сердце.  Смерть
наступит от отравления трупным ядом. Поэтому я  ненавидел  и  боялся  вас  и
оккупантов. А сознание-то, верно, гасло! Мы сделались морально дефективными.
Появились кабачки, где творилось что-то уж совершенно необычайное. Официанты
в саванах,  у  метрдотеля  на  лице  намалеван  череп,  книги  о  призраках,
мистический  роман  о  глиняном  болване,  который  сокрушит   человечество.
Протоколы сионских мудрецов. Начались убийства молодых женщин,  невероятные,
издевательские самоубийства, их мог, правда, внушить только сам дьявол.  Или
вот такое. В течение почти целого месяца в самых крупных газетах  печатались
телеграммы о похождениях вампира. Понимаете, женственный  юноша  в  отличном
костюме с аристократическими манерами, с мягкой улыбкой  и  добрыми  глазами
появлялся на всех дансингах. Он танцевал  с  самыми  красивыми  девушками  и
предлагал их проводить в собственном авто. А  потом  девушку,  задушенную  и
обескровленную, находили на обочине шоссе. И вы знаете, я уверен  и  до  сих
пор, что что-то подобное действительно было. Ученые писали книги  об  упадке
воли к труду и о  том,  что  человек  разучился,  не  хочет,  не  может  уже
работать. "Что ж тогда будет с миром?" - спрашивали мы друг у друга в  своих
ночных кабачках. Понимаете,  какая  невероятная  неразбериха,  безысходность
владела всеми нами.
     И вот я думал: нация пропала, интеллигенция провралась и  проворовалась
- ей никто не верит, осталась масса,  чернь,  плазма.  Но  ей  нужен  вождь,
какой-нибудь базарный, крикливый пророк, не Гарибальди, не Бисмарк,  ни  тем
более Ленин, а что-то прямо противоположное, примитивное, дешевое, утробное,
ну, пивной король, шут, кривляка, петрушка. Мне казалось, что если  появится
вот такой безродный, беспардонный и бесштанный бог, то он может еще толкнуть
нацию на что-то страшное и решительное. Иного выхода я не видел.
     Союзники нас жрали  по  кускам,  спокойно,  методически,  с  культурной
улыбочкой, и ничего нельзя было поделать. Ничего! Они были кругом правы. Все
моральные ценности  были  у  них  в  кармане,  гуманность,  договора,  право
моральное, право юридическое, право  международное,  право  на  компенсацию,
все, все у них. Мы  же  были,  как  говорят  воры,  "заигранные".  Ох,  этот
страшный 23-й год - оккупация, безработица, рурские  расстрелы  за  саботаж.
Ничего позорнее я уже не увижу.
     Вот так я и стал нацистом. Я  считал  нацизм  мечом  против  преступной
республики. А вы что думаете, она не  была  преступна?  Гитлер  рычал:  "Тот
факт, что у нас существует парламентаризма, позволяет Штреземану  оставаться
рейхсканцлером, несем отря на то, что Рейн и Рур  оторваны  от  Германии.  И
Германия уже погибла. Если положение не изменится,  через  сорок  лет  народ
созреет для негритянской диктатуры. Он  будет  приветствовать  всякого,  кто
кинет ему хлеб". Так же думал и я. Теперь вспомните, что я только что сказал
вам о базарном пророке, о дешевом боге пивных,  который  нужен  человеческой
плазме, но не мне, и судите меня как хотите.
     Он подумал еще и сказал с какой-то горечью и ожесточением:
     - И самое главное, я не был глух, я слышал и другие речи  и  знал,  что
это правда. "В России борьба за диктатуру потребовала бесчисленных жертв. Но
в Германии эти жертвы несет исключительно народ, порабощенный  как  никогда.
Без большевизма, без революции, при складах, забитых сырьем, при заполненных