похожая на корневище, черно-бурая сосулька. У входа раздают дубовые шайки  и
зеленое  мыло.  Его  намазывают  лопаточкой  на  ладонь.   Около   огромного
деревянного бака стоит водолей - одноглазый сизолицый циклоп -  и  командует
парадом. Вода тепленькая, желтенькая, литр  на  человека:  мой  руки,  лицо,
обливайся, чтоб не вернули санитары,  и  лети  дальше.  Третье  помещение  -
парикмахерская. Она всех больше. Здесь бреют и обрабатывают, и комиссуют,  и
выдают прожаренную одежду. Три лавки разделяют это помещение на три отсека.
     Первый - санобработка -  лежит  на  лавке  голый  доходяга,  и  санитар
выскребает его бритвой. Лезвие  у  бритвы  черное  и  тупое.  Санитар  бреет
сплеча, только клочья летят. Доходяга орет. "Не дергайся,  падла,  -  кричит
санитар, - сейчас вот отмахну все..." - и,  сделав  еще  несколько  взмахов,
обтирает бритву о бедро клиента: "Следующий". Обработанный встает и, весь  в
бурых и белых клочьях, идет к парикмахеру. Парикмахер  -  мелкий  чахоточный
татарин с машинкой в руках.  Он  сажает  клиента  на  табуретку  и  начинает
стричь. Одной рукой он сжимает ему голову,  другой  гонит  по  ней  машинку.
Стрижет полосами: одна полоса, другая, третья! Все! Катись! Машинка  старая,
чиненная-перечиненная, ее все время заедает и забивает. Татарин,  по-собачьи
оскалясь, выдирает ее из головы вместе  с  волосами.  Доходяга  орет.  Тогда
парикмахер, оскалив мелкие зубы,  пристукивает  его  машинкой  по  черепу  и
стряхивает с табуретки. В следующем  отсеке  перед  окошечком,  где  раздают
одежду, творится что-то уж совершенно невообразимое,  свалка  на  футбольном
поле.  Здоровенные  молодцы  из  той  страшной  породы,  которую  выращивают
лагерные кухни, баня и санчасть, хватают вещи и кольца за кольцами швыряют в
толпу. Кольца раскаленные, не дотронешься. Голые отскакивают, визжат, пищат,
сбивают друг друга, ползают по полу, отыскивают свои метки. А над ними ухает
вторая, четвертая, восьмая связка, и уж кого-то придавили к земле и он  орет
благим матом, кто-то влез в чужое, кто-то кому-то дал  в  лоб,  и  пошло,  и
пошло. На полу двое стариков налетели друг на друга, брызгаются и душат.  "Я
тебя убью, гад", - шепелявит один. "Да я сам тебя убью, паразитина!" - мирно
отвечает другой. И оба не могут подняться. А связки летят и  летят.  Шестая,
седьмая, восьмая, четырнадцатая! Все! Окошко захлопывается. Я тоже  стоял  и
ждал своих вещей. Но у меня  поверх  всего  висела  узкая  заметная  красная
майка, поэтому я смотрел на эту кучу малу, а в нее не лез. И вдруг через вой
и ор я опять услышал то же слово "ужас". Я обернулся. Это был он, конечно.
     - Вы смотрите, - сказал он мне, - нет, не на этих, а туда-туда!  В  тот
угол.
     Я поглядел.
     Это был уже четвертый отсек - дверь в тамбур. Около двери стояла лавка,
на лавке сидели двое - полная, крупная, круглолицая, сероглазая красавица  и
в дымину пьяный опер Белкин в мокрой прокислой шинели и ужасных сапогах.  На
красавице была шубка с седоватым иглистым воротником - бобер, серая шляпка и
боты с каракулевой опушкой. У нее были тонкие руки в черных тугих  перчатках
и держала она их поверх колен. А опер был грозно  пьян,  пьян  в  дымину,  в
гробовину, в свет и воздух, он шатался даже сидя, его  несло  по  лавке,  он
смотрел на красавицу невидящими глазами и рубил резко и  решительно:  "Марья
Григорьевна! Я вас люблю! Чтоб вы  там  не...  не...  не...  но  (пауза,  он
думает). Люблю! (Глубокомысленно морщит  лоб.)  Понимаете,  вся  моя  жизнь,
Марья Григорьевна... (Думает и ничего не придумывает.)... Люблю!
     - Нет, Владимир, - говорит она печально и проникновенно. - Нет,  это  у
вас все от одиночества.
     Крик, мат (лагерный мат,  то  есть  что-то  совершенно  особое),  летят
раскаленные кольца, пышет сухим жаром. Клубок  голых  доходяг  подкатывается
под самые ноги Марьи Григорьевны, к ее серым каракулевым ботам. И тогда опер
привстает и, сам не замечая того, деловито пинком  отбрасывает  клубок.  Все
откатываются назад.
     - Тише вы, огни, - орет парикмахер и потрясает машинкой.  -  Эх,  заеду
сейчас кому-нибудь в лоб.
     А на лавке серые глаза, полуопущенные ресницы,  длинные  льдистые  иглы
воротника,  душистые  перчатки  и  тот  же  голос,  отдаленный  от  нас   на
тысячи-тысячи верст, на целые десятилетия, -  ленинградский,  петербургский,
санкт-петербургский - грудной глубокий голосок с голубой набережной Невы, из
самой глубины белых ночей.
     - Нет, Владимир, это я все приписываю вашему одиночеству, у вас  нежная
душа...
     Отворилось окошко, потянуло пережаренными семечками,  замелькали  руки,
тюки одежды, головы. И больше я уже ничего не видел.
     Как ничего не видели и те двое в своем прекрасном далеке.

     Когда я вышел на улицу, около двери стоял он, тяжело опирался на трость
и, очевидно, специально поджидал меня.
     - Что же это такое? - спросил он с таким  глубоким  удивлением,  что  я
усмехнулся.
     - Наш опер, - ответил я, - опер и новая начальница спецчасти.
     Не отрываясь, он смотрел на меня.
     - Так слушайте, что же они делали,  в  любви  объяснялись,  что  ли?  -
спросил он.
     - А, чепуха! - сказал я. - Он уже на ногах не  держится,  но  смотрите:
она человек новый, начнет нас гонять в пустой барак...
     И тут к нам подошел Чиграш. Он видел и  слышал  все.  В  эту  минуту  я
вспомнил, что он стоял в стороне у окна и молчал.
     - Ну что, Сидор  Поликарпович,  -  спросил  он  громко  и  злорадно.  -
Насмотрелись? Понравилось? Такие бабы у вас были? "Ужас", - обратился он  ко
мне,  -  а,  фофан?!  Теперь  "ужас"!  А  там,  что  гыркал?  "Бдительность,
бдительность! Будьте бдительны, товарищи. Враг не дремлет".
     - Ну ладно, брось, - сказал я тихо. - Что тебе он?
     - Да мне-то ничего, - вдруг сразу успокоился Чиграш. - Пусть сдыхает  -
стащат в инструменталку. А только чуешь, что он  там  творил,  пока  сам  не
попал. Эх, счастье твое, что лагерь тут не тот, ты  бы  у  меня...  -  И  он
быстро отошел в сторону.
     Пока он говорил, старик стоял, опустив голову, и молчал. Лицо его  было
совершенно неподвижно, как будто он прислушивался к чему-то очень важному  и
отдаленному, получал какое-то разъяснение, инструкцию, директиву.
     - Пойдемте, - сказал я. - Вы с ним поменьше говорите. Знаете, какой это
народ.
     Он вскинул голову.
     - Да разве я боюсь чего-нибудь, - сказал он пренебрежительно. -  Пускай
что хотят делают, черт с ним! Что, нож у него? Да черт с ним,  с  ножом,  но
вот это, это... Они же советские  люди...  Начальники...  Им  поручено...  А
они...
     - А тебе что было поручено, гад? - спросил Чиграш, останавливаясь. -  А