смеется, что сказать-то ему нечего. Ну, объясни мне, пожалуйста, ты, слепой,
упрямый человек, как твоя наука решила вопрос о смысле существования. Вопрос
о смерти. Только без трескучих слов, так, по-человечески.
     Директор пожал плечами.
     - А чего же тут решать. Поживем-поживем - и в ящик!
     - А зачем так?
     - Да другим надо место освобождать. Ничего умнее не  придумаешь.  Ну  а
религия как твоя решает?
     - А религии решать нечего, она всегда знала, что смерть -  фикция,  это
чисто человеческое трехмерное представление. Вверху-то ее  нет,  как  нет  и
времени и, значит, всего преходящего. И для тех, кто умеет смотреть  наверх,
ее тоже нет. Понимаешь? Но это хоть и просто, а не всем дано. Не  посмотреть
свинье на небо, - говорит твой дед.
     Я поглядел на директора.  Он  смотрел  на  меня,  откровенно  и  широко
улыбаясь, его забавляло мое недоумение.
     - А что вы на него глядите? - сказал хозяин. - На него глядеть  нечего,
он не был ни в моей, ни в вашей шкуре. Ему не понять.
     - Нет, - сказал директор. - И в худшей шкуре был, а  не  пойму,  потому
что никогда никаким богам не молился и даже когда верил в  кое-какого  Бога,
то и тогда лоб перед ним расшибал не больно. Знал меру.
     - Вот, - сказал хозяин, - вот и в этом дело. Ты не расшибал. Знал меру!
Душа у него не воспринимающая, как вот это стекло. Все солнце проходит через
него, а оно холодное. Нечем его стеклу задержать, оставить хоть  частицу  от
солнца себе. Стеклянная душа у тебя, Степан.
     - Послушание на себя какое-то принял, - сказал мне директор,  кивая  на
хозяина. - Борода к нему бегает, не поп, а  шут  его  знает  кто  такой.  Но
шустрый, дьявол! Что ж тут поделаешь. Верь! Не  агитирую.  Бил  поклоны  без
памяти одному Богу земному, он тебя обманул, а ты человек расчетливый,  себе
на уме. Раз обманул, другой раз не поверишь. Что ж? Иди  дальше,  в  звезды.
Надо ж тебе на кого-то опереться. - Он вдруг улыбнулся. - Смерти боишься ты,
товарищ Мирошников, вот в чем все дело.  Перед  ней  хвост  поджал.  Боишься
ведь?


ИСТОРИЯ НЕМЕЦКОГО КОНСУЛА

     В годы войны мне  пришлось  побывать  на  лесозаготовках  где-то  очень
далеко, в районах  Восточной  Сибири.  В  моей  бригаде  было  много  людей,
попавших сюда разными путями  войны  и  мира,  были  тут  и  так  называемые
гражданские пленные, и беженцы, и просто отбывавшие трудовую повинность. Вот
тут я и встретил обоих героев  всех  тех  историй,  о  которых  хочу  сейчас
рассказать. Сначала о первом.
     Если вы помните, бригадир "Горного гиганта" Потапов считал, что все  12
человек, которые  с  ним  были  призваны  в  армию  в  14-м  году,  погибли.
Оказалось, что в отношении по крайней мере одного - он ошибся. Один  человек
уцелел. Он попал в плен, был вывезен в Германию, работал два года батраком у
бауэра,  потом,  после  заключения  мира,  устроился  на   железную   дорогу
смазчиком. Там женился на  вдове  начальника  станции,  переехал  в  Берлин,
открыл салон для чистки одежды. Дело пошло. Родился сын, кончил школу, пошел
в немецкую армию, и таким образом Белецкий - так звали  этого  уцелевшего  -
приобрел немецкое гражданство.  Человеком  Белецкий  был  очень  неприятным,
мелочным, кляузным, скандальным, и поэтому мы его фамилию всегда произносили
несколько иначе. Он так к этому привык, что отзывался. А  лицо  у  Белецкого
было интеллигентное, сухое, с длинными складками на щеках и у рта. Он  любил
рассказывать о своей жизни в Германии и говорил тогда складно и хорошо.  Вот
два из его рассказов я здесь и передаю. Конечно, воспроизвести полностью  их
невозможно. Все дело в интонациях, жестах и в том великом наплевательстве на
все, в том числе и на слушателей, с которым Белецкий  все  это  рассказывал.
Первая история никакого отношения к моей повести не имеет, но я  ее  передаю
все равно. Уж больно она хороша.
     Декорация все та же, барак, нары. Выходной  день,  никто  не  пошел  на
работу. Белецкий с утра о чем-то думает. Потом подходит  ко  мне,  деликатно
подсаживается на самый кончик нар и спрашивает:
     - Слушайте, а был в Германии такой профессор - Эпштейн?
     Я пожимаю плечами: наверное, не один даже. Он думает и соглашается.
     - Не один, не один, правильно. У нас  и  аптека  рядом  была.  "Магистр
фармации Эпштейн". Я там пурген покупал. Вплоть до разгрома  они  торговали.
Правильно, правильно!
     - До какого разгрома?
     - Ну, до их разгрома, до того, как подошла ликвидация  их  расы.  Тогда
синагоги жгли, стекла били, значит, намек делали: убирайтесь, покуда целы! И
много их тогда что-то убегло! Вещи ни за что шли!  Мечтательно:  А  какую  я
тогда обстановку однажды отхватил! Даром! Вся из красного  дерева  -  горит!
Только письменный стол - мореный дуб! Опять думает. Ну, только  это  не  тот
Эпштейн, нет! Тот какую-то особую штуку выдумал. По-русски  она...  вот  два
слова... два слова!.. Дай, Бог, памяти! Трет переносицу и вдруг радостно:
     - "Относительно чего?" Что, есть такая?
     - Так ведь это Альберт Эйнштейн, - говорю я. - Теория  относительности,
одна из самых великих теорий в мире.
     Он улыбается - его не проведешь.
     - Великая! Потому она  и  великая,  что  Эпштейн  изобрел.  У  них  все
великое. Какой-нибудь доктор или кантор -  он  доброго  слова  не  стоит,  а
спросишь о нем у другого еврея, так тот и глаза  закатит:  "У-у,  это  такая
голова, знаете, какая это  голова?"  А  что  знать-то?  что?  Голова  как  у
куренка, и смотреть нечего. - Он смеется. - Ну, ей-Богу, правда.  Я  их  вот
так знаю! А вот как вы сказали  насчет  этого  Эпштейна-то?  Что  он  открыл
такое?.. Относительно чего? Так относительно чего же оно? А?
     И смотрит на меня, лукаво сощурившись.
     - Ну, это так не объяснишь, - говорю я. - И долго, и трудно, да я и сам
не все понимаю.
     - А говорите - великое! - усмехается он. - Не  понимаете,  а  говорите.
Вот они на том и живут, что никто ничего не  понимает.  Видел  я  раз  этого
Эпштейна. Действительно, скажу вам, "относительно чего".
     Я прошу:
     - Расскажите. Это интересно.
     Он польщен, но пренебрежительно усмехается.
     - А у меня все рассказы интересные. Это не то, что здешняя баланда. Так
вот, принесла нам его жена платье.  Ну,  платье,  верно,  стильное.  Тут  уж
ничего не скажу: файдешин, стального цвета, без рукавов, с бутоном на груди.
Так они на него красное вино опрокинули. Ну и испортили, конечно.  Там  ведь