усмешечкой и сказал, подчеркивая каждое слово: "Так что вы, молодой человек,
тоже из "желающих освободиться по  амнистии"?  Так  знаете,  кто  вы  такой?
Прочтите первые буквы, и вы поймете кто!"
     Нет, в амнистию здесь никто не верил, и, повторяю, мало бы кто и принял
ее (за что нас прощать-то?!),  но  во  все  остальное:  в  новый  кодекс,  в
разгрузку, в пересмотр дел и просто в то, что возьмут да и выгонят, - в  это
тайно верили все. Но тайно! Тайно!
     Хорошим тоном считалось ровно ни во что не верить  и  махать  рукой  на
все. И только один раз я услышал нечто совершенно  противоположное.  Вот  об
этом случае я и хочу рассказать.
     Однажды из госпиталя привезли несколько  человек.  Этап  пришел  ночью,
новеньких наскоро рассовали по баракам, и в тот день их никто не видел, а на
другой как-то уж и интерес прошел: не с воли же они! И вот однажды, сразу же
после развода, в бараке хлопнула  дверь,  кто-то  остановился  на  пороге  и
назвал мою фамилию. "Дверь, гад!  -  отчаянно  крикнул  дневальный.  -  Лето
тебе?!" Стояла дождливая, грязная,  промозглая  осень,  и  барак  был  полон
туманом. Я приподнялся с нар и крикнул: "Сюда, сюда!" Он подошел ко мне. Это
был высокий жилистый человек лет пятидесяти пяти, длинное сухое лицо, впалые
щеки, какая-то ржавчина на щеках. А вообще его лицо  напоминало  мне  чем-то
старый зазубренный косарь. Такие есть в каждом бараке.  Во  время  генералки
ими скребут полы и столы. Мы поздоровались. Он сел. Я спросил, не  хочет  ли
он закурить. Он поблагодарил ("У меня есть, есть"), достал жестяную  коробку
из-под зубного порошка, слепил папироску и закурил.
     - Вам привет, - сказал он.
     - От кого? - спросил я.
     - От вашего бывшего начальника, - и он назвал фамилию директора.
     - Как?! - схватил я его за руку. - Разве он?.. - И в ту же минуту узнал
его - замнаркома просвещения Мирошникова.
     Я начал было его расспрашивать, но сразу понял, что он ничего не знает:
с воли давно и в последнее время директора видел мало. Знает его  больше  по
армии.
     - Он сумел доказать, что он советский человек, а  я  нет.  Меня  тогда,
правда, тоже не  взяли.  Но  вот  видите,  через  несколько  лет  все  равно
вспомнили. - Он улыбнулся. - А начальник ваш вообще открутился,  и  выговора
не дали. - Он глубоко затянулся, подумал и печально, но  твердо  отрезал:  -
Сумел!
     Говорил он ровно, спокойно,  так,  как  будто  это  его  совершенно  не
касалось. И было в его тоне что-то очень странное, такое,  какого  я  ни  от
кого еще не слышал. Я даже не знал, что же именно, но не  так,  не  так  вот
говорят лагерники о своем деле!
     - Вы что же, признали себя в чем-либо виноватым? - спросил я.
     - А во всем, - ответил он охотно. - Что мне предъявили, то я и признал.
- И опять-таки сказал он это очень спокойно и ровно, бесстрастно,  так,  как
будто говорил не о себе, а о другом.
     - У них, сволочей, все признаешь, - усмехнулся кто-то рядом на нарах. -
Что родную мать убил, и то признаешь. Это тут некоторые пыль пускают, а  там
они... - Это прямо относилось ко мне, это я якобы ничего не признал и ничего
не подписал. Никто мне в этом не верил, а кое-кто так считал мои слова  даже
личной обидой. (Все подписали черт знает что, а ты вон какой храбрый,  лучше
нас всех, что ли? Знаешь? Вот выйдешь из лагеря, женишься,  так  жене  своей
будешь рассказывать, а нам погодишь - не глупее тебя.)
     - Да нет, меня пальцем не тронули, - ответил мой  гость.  -  Когда  мне
только  сказали:  "Вы  обвиняетесь  в  измене  Родине,  согласны  ли  давать
показания?" - там ведь сначала деликатно, - я ответил:
     "Давайте бумагу и чернила, я что вам надо, то и напишу".
     - И правильно, что зря тянуть, - подхватил кто-то сбоку.  -  Все  равно
ведь заставят.
     - И написали? - спросил я.
     Он махнул рукой и пренебрежительно усмехнулся.
     - Написал, конечно!
     - Что же?
     - Шпионил в пользу Германии.
     Я подумал: "Значит, из вояк" - и спросил:
     - Вы окруженец? Он засмеялся.
     - Нет, куда! Я инвалид! Меня из дому взяли. Я посмотрел на него во  все
глаза. Неужели я таки наконец встретил настоящего шпиона?
     - А начальник мой что же? - спросил я невпопад.
     - А что он? Его и тогда не взяли, и сейчас не  тронули,  значит,  сумел
доказать, что он человек нужный. А вот брат-то его туда пошел,  -  он  ткнул
пальцем в пол. - Вы что, не знали? Как же, как же, расстреляли у него брата!
Вот тогда его и перебросили к вам в музей.
     - Да за что же брата?! - спросил я.
     - Ну, как за что? - ответил он удивленно. - Прочесывали армию, а он  не
прошел проверку, не показался внушающим доверие, а чин большой,  девать  его
некуда, вот и расстреляли.
     - Постойте, постойте, - сказал я. - Какая проческа армии?  От  кого  ее
прочесывать-то?
     Он посмотрел на меня.
     - От хлама, от старого мусора! От всего, что вредит ее  боеспособности,
от тех, кто еще до сих пор  не  пережил  в  душе  партизанщину,  гражданскую
войну. Вот этих и выкидывали раньше всех. А потом принялись за нас.  Значит,
мы тоже не внушали доверия. - Он подумал. -  Ну,  конечно,  и  ошибки  были!
Дело-то огромное. Но в общем-то правильно! - (На нарах молчали - слушали.)
     - Все-таки я чего-то не  пойму,  -  сказал  я,  -  ну,  человек  устал,
отяжелел, весь в прошлом, в общем, не внушает  доверия,  так  уволь  его  из
армии, дай ему пенсию, пусть отдыхает! Сажать-то его зачем?
     Он засмеялся.
     - Эх, какой вы быстрый, - сказал он хитро.  -  Как  же  это  так?  Дать
пенсию, уволить. А ведь он герой, про него в песне поется, у него вся  грудь
в орденах, его именем города названы. А вы так просто - взять и выкинуть.  А
он будет служить наглядным  примером  и  агитировать.  И  посеет  колебания,
понизит боеспособность армии. Нет, так  не  выходит.  Вождь  все  это  очень
здорово учел, он десять раз отмерил, а потом уж резанул.
     - Слушайте! - воскликнул я. - Вы что, все это - серьезно?
     Он усмехнулся.
     - А вы думаете, шучу? - сказал он невесело. - Разве этим шутят? Нет, мы
все должны здесь погибнуть! Все до  одного.  На  наших  костях  и  возникнет
коммунизм. Всем нам единым памятником будет построенный в боях  социализм...
Вот так.
     - Ну, нет, - ответил я. - Нет, к чертовой матери. Не принимаю  я  этого