деньги.
     - Прибавила? - жадно спросил кто-то.
     - Отдала она мне деньги, - жестко продолжал Белецкий. - Пришел я домой,
разделся, вешаю костюм на вешалку, а  жена  спрашивает:  "Ну,  как?"  -  "Да
никак, - отвечаю, - никакого касательства к нашему Роберту он не  имеет".  А
жена у меня глуповатая, старше меня немного. "Ну как же, -  говорит,  -  как
же? Так все его хвалят, он какое-то изобретение  сделал  большое".  Я  опять
ничего не возразил. Она не знает, я не знаю, что ж тут толковать? Ну, потом,
вскорости, приходит ко мне один  знакомый  -  газетчик,  из  наших  казаков,
спрашивает:
     "Правда, вы с Эпштейном кофе пили?"  -  "Правда,  -  говорю,  -  был  с
визитом и кофе пил". Тот сразу ручку вытащил, стал писать. "О чем  же  он  с
вами говорил?" - "Многое говорил - обещал, что всех знакомых будет  посылать
ко мне". - "О! - говорит газетчик, - это вам счастье.  -  Попросите  у  него
письмо об этом, его все газеты перепечатают, ведь он  мировой  человек,  его
Америка знает". Потом я еще несколько человек  спрашивал,  все  подтвердили:
да, для рекламы его письмо было бы первое дело.
     Он помолчал, подумал и заключил:
     - Ну вот, так я и видел этого знаменитого Эпштейна.
     - Ну что ж, - спросил я. - Дал он вам письмо? Он улыбнулся.
     - Нет,  не  стал  я  связываться,  посомневался  что-то.  Ну  а  потом,
вскорости как Адольф пришел, он и тиканул куда-то, верно, кажется, в Америку
А потом раз приносит мне сын альбом "Евреи смотрят на тебя" и спрашивает: "С
этим ты кофе пил?" Посмотрел я  -  ну,  самый  он,  только  фуфайка  другая,
шерстяная, смотрит, улыбается, шевелюра, как  у  рабина.  А  внизу  надпись:
"Эпштейн, фальшивый ученый, враг германского народа, еще  не  повешен".  Ну,
тогда я понял, чем он за этим столиком занимался. Раз Советы  его  хвалят  -
значит, все!
     Наступило короткое молчание.
     - Листовки он, что ли, печатал? - догадался кто-то.
     - Сведения передавал! - крикнул второй. Все засмеялись. Белецкий  полез
на нары, вынул из-под подушки брезентовый мешочек, достал оттуда  деревянную
ложку, пайку хлеба и методически разложил все это  перед  собой,  показывая,
что рассказ окончен. Он ждет обеда.
     - Дурачье, - сказал он со спокойным презрением, - разве это рассказ?  Я
однажды с самим фон Папеном в русской бане мылся, из одного крана тазы с ним
наливали. Вот это рассказ.
     Тут в барак вбежал дневальный и весело крикнул:
     - Шестая бригада! В столовую!
     В  отношении  обеда  и  завтрака  чуткость  у  Белецкого  всегда   была
исключительная. Тут уж он никогда не ошибался - что правда, то правда!

x x x

     Второй рассказ Белецкого касается алма-атинского удава.
     И тут надо сказать, что я Белецкому очень благодарен. Без него мне бы в
этой истории ни за что бы не разобраться - уж больно причудливыми  зигзагами
и кругами они пошла по свету. Удав действительно был и оказался чем-то вроде
того знаменитого крокодила, который в годы первой  мировой  войны  сбежал  в
Самаре  из  бродячего  зверинца.  Тогда  рассказывали,  что  несколько  дней
хлестали ливни и вода в бассейне, в котором плавал крокодил, вышла из краев.
Крокодил вылез и  уполз  в  Волгу.  Случилось  это  летом,  в  самый  разгар
купального сезона, и паника поднялась страшная. Пляжи опустели. О  крокодиле
трещали все газеты. Очевидцы его видели то  тут,  то  там.  Помню,  какая-то
тетка рассказывала: проходила она по берегу, а пляж окружили конные жандармы
и никого не пускают. Несколько дней тому назад здесь видели крокодила, - и я
верю: действительно там его видели. И я его тоже видел. Помню, мы купаемся с
матерью,  и  вот  я,  весь  трепеща,  ежась,  захожу  по  грудки  в  воду  и
останавливаюсь над туманной глубиной. Колыхаются  камни,  волнистый  светлый
песок, черно-зеленые ракушки в глубоких бороздах, а там, дальше  в  глубину,
на грани видимого и невидимого, в таинственном тумане встает что-то длинное,
зубчатое,  распластанное,  черное,  на  четырех  лапах,  -  ну,  точь-в-точь
притаившийся крокодил. И я тихо-тихо, задом отступаю к берегу и перехожу  на
другое место.  А  матери  ничего  не  говорю  -  разве  взрослым  что-нибудь
докажешь.
     Вот я никогда бы ни в чем не разобрался, если бы не Белецкий.

x x x

     Вот теперь я перехожу ко второму рассказу Белецкого.
     Декорации все те же. Только вид у Белецкого совершенно иной. Он чуть не
задыхается от восторга:
     - Так вы, значит, из самого Верного? -  спрашивает  он,  -  из  самого,
самого?! Вот это здорово!
     Ни разу не встречал земляка! На какой же улице жили? А раньше как  она?
А-а, Казначейская! А в каком  месте?  В  парке,  у  Казенного  сада!  Против
собора? Ну, как же, отлично помню! Там у  меня  такой  роман-с  был!  Может,
слышали купца Шахворостова? Ну, конечно, как же не слышать -  свои  ряды  на
всю Торговую улицу, на Хлебном рынке свои лабазы.  Так  вот,  дочка  у  него
была, Ксения. Жива ли, нет, не знаю, спросить-то не у  кого!  Ведь  тридцать
пять лет! Ах, Боже мой! Тридцать пять! - Он  смотрит  на  меня  подобревшими
глазами, лицо у него задумчивое и мечтательное... - Ну, как же,  как  же,  -
продолжает он, - я там каждую улочку помню. А в горах вы были? Что есть  там
сейчас - сады или все уж срубили? Ах, колхоз там! Ну, раз колхоз, то... - Он
вздыхает и качает головой. - А там раньше ведь сад Моисеева был!  Знаменитая
торговля на всю Россию! Яблоки "апорт"! Вы  видели  когда-нибудь  верненский
"апорт"? Я тогда с отцом в Семипалатку по Ташкентской аллее ходил, их возил!
Во яблоко было! Во! - Он  разводит  пригоршни,  показывая  что-то  округлое,
большое, с добрый фарфоровый  чайник  для  кипятка.  -  Два  фунта!  Теперь,
конечно, такие только на вывесках увидишь. Это кто ж  вам  рассказывал,  что
есть? Как, сами видели? Так это в музее, в музее восковые. Ах, сами срывали?
С дерева? (Пауза.) А не агитируете, нет? (Пауза, вздох.) Ну, что ж, я  верю.
Раз вы говорите, я должен верить. Я всем верю. Я такой человек! Так, значит,
сохранились яблочки! Ну, ну! - И он великодушно кивает головой мне  и  моему
напарнику по нарам, дремучему старичку-лесовичку, который вылез из-под нар с
самого темного угла, сидит, слушает, смотрит на нас  загадочными  медвежьими
глазками и слегка позевывает.
     - Только как хотите, а навряд ли такие яблоки сейчас  есть,  -  говорит
Белецкий, - да, навряд. Тут за каждым деревом уход особый  нужен.  Яблоню-то
нужно укутывать, окуривать, окучивать.  Кто  в  колхозе-то  этим  заниматься