Кусок до - белый, сверкающий, ослепительный: солнечное зимнее  утро,  ночной
снег с голубой искоркой под полозьями, белейшая  масленица,  черная  икра  в
хрустале  и  льду,  ломкая  от  свежести  скатерть,  ледяное  шампанское   в
серебряном ведре; лето - зеркальные шары в саду, золотое небо, отраженное  в
пруду, девочка на скамейке с красными лентами в волосах, бело-розовое платье
матери, веер  в  ее  руках;  и  кусок  после  -  черный,  страшный,  мутный:
раскаленный вагон, из которого нельзя выйти на платформу (мало ли что придет
в голову какому-нибудь хулигану, мы же немцы), размякшая проселочная дорога,
Азия, север, низкое набухшее небо и дожди, дожди - серые,  косые,  хлесткие.
Проснешься среди ночи  на  степной  станции  и  видишь,  как  над  тобой  на
закопченном потолке шевелится желтый  кружок  света,  и  вся  комната  полна
шороха - тараканы. Затем дощатый настил через лужу, юродивый около  колодца,
хлеб, плоский, как лепешка, заснешь в пути и проснешься от  толчка:  подвода
мерно покачивается в озере грязи. Город с непонятным  названием  "Кустанай".
Это немцев интернировали в Сибирь. И, наконец, через два года - долгожданное
освобождение, такое же черное и страшное. Заляпанный вагон-телятник с бурой,
пахнущей сырой глиной, соломой. К стене прилажен огарок.  Проверка  каких-то
документов. Солдаты, пахнущие псиной шинели. Никто ничего не  знает,  и  все
всего боятся, и всем на все наплевать. А потом поглотила без остатка всю его
жизнь политика. "Первое время, - сказал он, - я был очень далек от  нее".  А
потом все-таки пришлось ввязаться. Наступил 1923 год. В этом году  он  подал
заявление о вступлении в национал-социалистическую партию.  Я  его  спросил:
"Почему же именно национал-социалистическую?" Ведь если верить  всему  тому,
что он говорит, то это совсем не похоже на него.
     Мы в это время сидели в аптеке и выписывали прописи из истории болезни.
Тогда он как будто не расслышал моего вопроса. А после проверки сказал:
     - Ну, в общем-то, вы, пожалуй, правы. Нацистом я никогда не был. Гитлер
ведь вообще очень несерьезная фигура, он на меня  и  в  23-м  году  произвел
преотвратительное впечатление. Дрожащий, визгливый, высокопарный, как  баба.
Он и физически был как-то неприятен - нелепая,  вздернутая  фигура,  широкий
таз, узкое мокрое лицо в пятнах, острые собачьи скулы. Да, да,  в  нем  было
что-то от худого голодного пса, из тех, которые  исподтишка  хватают  сзади.
Помню, как он пробирался по залу с браунингом в руке и  весь  дрожал  не  от
страха, а от возбуждения. А за ним шли его волкодавы. Нога в  ногу  -  чего,
кажется, бояться,  но  вот  я  уверен:  крикни,  стукни,  упади  около  него
что-нибудь, и он завизжит и  начнет  палить.  Нет,  он  меня  совершенно  не
устраивал. Ведь гамбургские-то и мюнхенские рабочие действительно сражались,
строили баррикады и умирали. А этот только визжал, рычал и брызгался.
     - Но, говорят, он великолепный оратор, - сказал я.
     Он усмехнулся:
     - Не для меня! Для тех, кто любит, когда  на  них  орут.  Меня  же  это
просто утомляет. Это как треск жестяного вентилятора.  Нет,  тут  дело  было
совсем в другом.
     Он подумал и спросил:
     - Скажите, вы помните 23-й год? - Я кивнул головой. - И хорошо помните?
Сколько вам тогда было? Четырнадцать? Ну-ка, расскажите, что вы  помните  об
этом годе.
     Я задумался. Память у меня никогда не была картотекой, скорее  это  был
комок спутанных разноцветных лент - и серых, и зеленых, и красных, и  синих.
И надо было здорово повозиться, чтоб вытянуть именно нужную ленту.
     До половины лета 23-й год я провел в Москве. Было очень жарко,  асфальт
размяк и весь город пах  смолой  и  жженой  резиной.  В  этом  году  начали,
наконец, чинить города. На всех углах стояли огромные железные кастрюли, и в
них  кипело  и  пузырилось  черное  адское  варево.  Рабочие  в  несгораемых
брезентовых униформах мешали  его  железными  лопатами.  Вокруг  них  всегда
курился синий дым. Работали весело и споро. Варево было густое и  зернистое,
как смородиновое варенье. Одни его варили, другие  лопатами  выбрасывали  на
тротуар, третьи поглаживали  деревянными  треугольными  брусками.  Все  были
чумазые, здоровые, веселые, кричали, смеялись и ругались. Баварский квас они
пили ведрами, ну, как лошади (зеленые, красные киоски появились в  Москве  в
ту пору на всех  перекрестках).  Очень  было  интересно  смотреть,  как  они
обедают, - садятся кружком на землю, раскладывают на газете  круглые  краюхи
черного  хлеба,  такого  парного,  пахучего,  руками  разламывают   пополам,
посыпают крупной солью и вкусываются в мякоть. В течение одного лета Арбат и
Пречистенка  -  две   длиннейших   московских   улицы   -   были   полностью
заасфальтированы. Так что первое воспоминание о 23-м годе - это воспоминание
о запахах, запахах асфальта и каштанов. И вот почему каштанов: около нас был
особняк. Я не знаю, кому он раньше принадлежал, но, наверное, кому-то  очень
богатому. Все здесь было подчинено каштанам -  росписи,  фрески,  орнаменты,
даже чугунная решетка и та переплеталась каштановыми листьями. По их  ветвям
можно было взобраться на крышу  особняка.  Там  начиналось  особое  царство:
железная  узорчатая  Венеция.  Там  были  дома,  площади,  улицы,  переулки,
переходы, воздушные мостики. Была высокая стеклянная гора,  вознесенная  над
всем, - лестницы там, лестницы здесь. Через одну лестницу можно было вылезти
на верхний этаж особняка. Мы проделывали это  утром,  когда  никого  еще  не
было. Какая хрупкая, звонкая тишина царила в ту пору в пустом доме!  Голубые
плитки звенели на весь дом. Любой шаг отзывался,  как  звон  капели,  и  все
коридоры вели в зал - огромный, метров сто, с высокими готическими окнами, -
целое море света стояло в нем в солнечные дни. Мебель была в  доме  тяжелая,
геральдическая, дубовые  столы  с  узорчатыми  ножками,  стулья  с  высокими
прямыми спинками, шкафы с рыцарскими барельефами.  И  все  это  принадлежало
нам. На стенах, выложенных золотыми  изразцами  -  с  лилиями,  каштанами  и
улыбающимися женскими лицами,  мы  наляпали  самодельные  плакаты,  лозунги,
кумачи, портреты. На дубовые столы разложили разноцветные брошюры.  Это  был
"Дом пионеров".  Здесь  мне  впервые  повязали  красный  галстук.  И  третье
впечатление. Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. Но об  этом  даже  не
расскажешь. Никакими словами не передать того, что почувствовали мы, впервые
войдя в эти узорчатые ворота. Год тому  назад  здесь  был  злейший  пустырь,
бурьян,  лопухи  растут,  свалка,  какие-то   погнутые   железные   кровати,
проржавевшие тазы, дохлые кошки, грязь и запустение. А сейчас  стоял  город.
Дворцы, стеклянные павильоны, театр, цветники, сибирская деревня  с  избами,
сложенными из кругляка, юрты, туркестанский узорчатый павильон, еще какой-то
дворец с фонтанами. В огромном машинном зале  безмолвно  ходили  маслянистые
поршни и крутилось страшное маховое колесо. У  нас  дух  замирал,  когда  мы
смотрели на все это. Разруха, гражданская война, голод и холод - все как  не
существовало. Перед нами залитая солнцем и электричеством  поднималась  наша
страна - непоколебимая в своей царственной мощи. И  верилось  нам,  что  это
такая твердыня разума и красоты, что ей уже ничего не страшно. Это было утро
нашего возрождения.
     Не помню, как и что из всего этого я рассказал немцу. Он  слушал  меня,