- Господи, Боже мой, - сказал я. - Так он жив?  Директор  посмотрел  на
меня.
     - Ах, значит, помнишь!  Жив,  жив.  -  Он  чему-то  засмеялся.  -  Жив,
курилка! А знаешь что, зайдем к нему сейчас, он тут за  парком.  И  квартиру
ему как раз дали в бывшем архиерейском подворье. Жена у него  умерла,  дочка
замуж вышла, живет теперь холостяком! Давай зайдем. Там у него... Как раз он
сейчас не спит. - Он взял шляпу. - Ну,  пошли,  что  ли?  К  обеду  как  раз
вернемся.
     И мы пошли.
     Я давно обратил внимание на то, что все старые монастырские, церковные,
архиерейские, семинарские, скитские, просто поповские дома обязательно имеют
что-то общее. Все они приземистые, вросшие в землю, невысокие,  округлые,  у
всех у них слепые белые стены, широкий двор, а во дворе  много  пристроек  и
служб - конюшни, голубятни, амбары. Потолки в этих домах низкие,  крыльцо  с
огромными ступенями, а где-то в доме обязательно есть шаткая, узкая, певучая
лестница на подловку, а там темнота, узкие полоски  света,  и  пахнет  всюду
яблоками. И подвалы в таких домах есть  обязательно,  и  дверцы  в  подвалах
железные, а замки огромные и скуластые, как  бульдожьи  морды.  И  растут  в
подворьях  таких  домов  тихие  мечтательные   сады   с   большими   кустами
чернолистной сирени, с нежными черемухами на задах, с грачами на  ветлах.  В
палисадниках над  скамеечкой  печально  шуршат  розовые  мальвы  с  высокими
колючими стеблями, и по ним парами ползают черно-красные солдатики. Все  так
оказалось и в доме Мирошникова. Мы  прошли  через  залитый  солнцем  двор  и
поднялись  по  белым  церковным  ступеням  на  крыльцо.   Перед   дверью   с
металлической дощечкой висела железная груша.  Директор  дернул  ее  дважды.
Отворили нам не сразу, произошла какая-то заминка. Щелкнул запор, и я увидел
в образовавшейся щели крупную круглую женщину в сарафане, с  голыми  сочными
руками и шеей, красной от загара. И только что директор что-то  сказал,  как
она радостно воскликнула:
     - Входите, входите, пожалуйста, он как раз проснулся. А я вас что-то не
узнала, богатым будете.
     - У, ты моя радость! - сказал директор нежно. -  Вот  где  настоящее-то
богатство! - И он звонко чмокнул ее в ямочку у шеи.
     Мы прошли узкий коридор  и  остановились  перед  большой  белой  слепой
дверью, на ней была дощечка. Директор стукнул и ткнул ногой, дверь распахну-
лась, мы вошли в комнату. На окнах висели  занавески,  и  с  улицы  они  мне
показались очень темными. Пахло каким-то сладким лекарством. На узком диване
под клетчатым пледом лежал длинный  человек,  около  него  на  стуле  стояла
баночка с серой мазью. Когда мы вошли, человек медленно поднялся и сел. Одна
нога голая  до  колена.  "Степан!"  -  сказал  он  радостно.  Они  обнялись.
Произошел быстрый односложный разговор, короткий, как  обмен  паролями  ("Ну
как?" - "Да все так!" - "А она?" - "Да видишь: тут она!" - "Ну и  все!").  А
потом директор сказал:
     - Вот, Михаил Дмитриевич, привел к тебе дружка. Узнаешь каторжника?
     - Садитесь, - предложил хозяин твердо, суховато, но приветливо.  -  Вот
снимите это притиранье и садитесь.
     Я  посмотрел  на  хозяина  дома:  у  него  было  белое   лицо,   ясные,
медлительные,  пристальные  глаза  с  темными  подглазьями.  Но  в  общем-то
преобладало в нем что-то округленное, спокойное.
     - Ну, узнали друг друга? - спросил нас  директор.  Я  бы,  конечно,  не
узнал его, тот был совсем другой: затаенный, взрывчатый, взметанный.  Вообще
в  том  преобладал  острый  угол,  в  этом  же  все   образовывали   мягкие,
закругленные линии, овалы.
     - А я вот сразу узнал, - сказал хозяин. - Вы молодец, хорошо выглядите.
     Не  выглядел  я  хорошо.  Попросту  очень  скверно  выглядел.  Я  тогда
переживал очень неровное, нервное, болезненное время. Сразу сказывалось все:
долгая отвычка от общества, никудышные нервы,  непонимание  многого  такого,
что другим уже было совершенно ясно. В жизнь  я  врастал  трудно,  медленно,
делал глупости,  досаждал  себе  и  другим.  Началась  тяжелая,  бесплодная,
бесконечная история, где все было обречено с самого начала, а я все  не  мог
ничего придумать. В общем, за год свободы я потерял килограмма четыре.
     - Молодцом, молодцом вы выглядите, - похвалил меня хозяин. -  Посвежел,
порозовел, помолодел, успокоился! Что, давно оттуда? - подмигнул он  мне.  Я
ответил, что давно, да не оттуда, в последнее время меня забросило совсем  к
черту на кулички - к самым берегам Америки.
     - А-а! - кивнул  он  головой.  -  Понимаю,  понимаю!  (Во  время  этого
разговора вдруг в дверях появилась опять  та  же  женщина,  и  между  ней  и
хозяином  произошел  почти  молниеносный  немой  разговор,  обмен  какими-то
мелкими жестами, кивками. Женщина убежала и  зазвенела  посудой  в  соседней
комнате.) Да, да...  много,  значит,  вам  пришлось  пережить,  -  продолжал
хозяин, - много! А я уж пятый год как здесь. Вот  видите,  комнату  получил,
пенсия хорошая идет - вот он помог! Спасибо! - Он кивнул на директора.  -  В
общем, живу по-стариковски.
     - Мемуары пишет, - подмигнул директор.
     - А как же? - строго улыбнулся хозяин. -  Должен  же  я  сказать  слово
молодому поколению. А вы как, все по-прежнему?
     Я сказал, что нет, не выходит по-прежнему, и сейчас же  осекся.  Но  он
смотрел на меня такими ясными, пристальными глазами,  так  улыбался,  что  я
неожиданно окончил:
     - В жизнь вот не войду.
     - Ага! - кивнул он серьезно. - Душа чего-то не понимает и не принимает,
правда? Оторвалась она у вас там, вот и мечется по телу.
     - Да, - сказал я, - пожалуй, так. Не оторвалась, а...
     - Ну, что ж, - развел он руками, - это хорошо, душа  по  своей  природе
христианка - сказал Тертуллиан.
     От неожиданности я чуть не поперхнулся. А он посмотрел на меня и сказал
без улыбки:
     - Но вы до этого еще не дошли, кажется?
     - До чего - до этого? - пробормотал я.
     - А вот до познания истины. - Он встал. - До познания того, что раз  ни
одна наука и ни одна философская система никогда  не  может  ни  решить,  ни
помирить нас с вопросом вопросов, то есть со  смертью,  то  все  оно  пустое
сопряженье слов, декламация и агитация. И стоит человек  таким  же  голым  и
несчастным, как и был полмиллиона лет тому назад.  Только  вместо  дубины  у
него атом.
     - Здорово, - сказал я. - Очень здорово!
     - Да нет, поговори, поговори с ним, - засмеялся директор, - он тебе все
расскажет. Наука не разрешила, а у него и смерть, и жизнь - все вот  тут,  в
ладошке.
     - Вот видите: он смеется, -  кивнул  головой  Мирошников.  -  А  потому