Он слушал и писал.
     - Да, - сказал он, - вот он, идиотизм истории! Но ведь самое главное не
это, а, так сказать, в исторических выводах из всего  этого.  Но  вот  война
кончается, и мы возвращаемся к пенатам своим: вы - к себе, а я - к себе. Ну,
с вами вопрос ясен. С чего вы кончили, с того вы и начнете. А вот что я буду
делать? Открою юридическую контору или опять сяду на судейское кресло,  уеду
в Аргентину консулом?
     Но, во-первых, уже не возьмут - оскандалился, а во-вторых,  слишком  уж
много повидал, и передумал, и нагрешил. Такие, как я, не судят, не обвиняют,
не  представляют,  не  защищают.  Вот,  пожалуй,  мое  единственное  дело  -
латынь-спасительница! А как я на нее плевал в гимназии, дурак! - Он  покачал
головой. - Эх, дурак! Потерял свое настоящее место! Нет, это  был,  конечно,
не нацист.
     - Вы устали, - сказал я, - вы просто очень, очень устали.
     Он внимательно посмотрел на меня.
     - Это само собой. Но неужели вы думаете, что от  этой  усталости  можно
отдохнуть? Нет, она уже на всю жизнь. Я попросту потерял интерес  ко  всему.
Это тоже, конечно, не вполне правильно сказано, но точнее не скажешь. Ах,  у
меня когда-то состоялся разговор. Я в то время был судьей, а он находился  в
лагере, это был большой журналист. Вы, вероятно, знаете его фамилию, не буду
сейчас ее называть, потому что не  в  нем  дело.  Так  вот,  мне  по  одному
личному, сугубо личному поводу надо было его увидеть. Недостойный был повод,
мелкий, глупый, но я все-таки добился свидания. И он тогда мне  сказал...  -
Консул задумался и вдруг удивленно сказал: - А вы знаете, ничего он  мне,  в
общем-то, не сказал, он просто поговорил со  мной  о  моем  конце.  Да,  да,
сейчас я понимаю, что это так. Я мог бы его уничтожить одним  словом,  я  за
этим вообще-то и приходил, но он об этом даже не думал. Нет, не  думал!  Ему
на все было наплевать. Он был  мой  двойник,  но  разница  между  нами  была
огромная: он служил абстрактному добру, а я  начал  уже  обслуживать  вполне
конкретное зло. И вот он мне сказал: "Бегите, нечего  вам  тут  делать.  Ваш
конец близок". Я не поверил и не сбежал. Да и не сумел бы,  конечно.  И  вот
видите, что получилось.
     Он говорил тихо, медленно, задумчиво. Это был какой-то  очень  странный
преступник. Такого я еще не видел. Он, безусловно, не признавал ни  Гитлера,
ни гитлеризма, ни гитлеровского государства, а служил им,  и  служил  не  за
страх, а за совесть, служил и потому считал возмездие вполне заслуженным.  В
общем, это был вполне покорившийся судьбе человек, который имел  все  -  ум,
душу, совесть, здравое понимание обстановки - и  не  имел  только  одного  -
самого себя.
     Потом таких  людей  -  немцев,  австрийцев,  белогвардейцев  -  я  стал
встречать все чаще и чаще. Они перестали быть редкостью, можно сказать  даже
так: они стали средним типом европейского обывателя определенного типа.  Они
действительно ни во что не  верили,  они  действительно  ничего  не  делали.
Новосибирский консул оказался только первым из этой категории.  Я  стал  его
расспрашивать. На вопросы он отвечал охотно. И скоро из разговоров с  ним  у
меня сложилась довольно обширная запись. Вот один отрывок  из  нее  я  здесь
привожу.

x x x

     Итак, немецкий консул в Новосибирске, тот самый...  Впрочем,  еще  одна
оговорка: по странной случайности мы оказались почти знакомы.  Его  отличный
русский язык (ни сучка, ни задоринки) был воспитан именно в России, в Москве
на  Кузнецком  мосту,  там  он  родился,  вырос,  возмужал,  получил  первые
"впечатления бытия". В доме, мне  кажется,  25-м  по  Кузнецкому,  находился
магазин его отца "А туалет". Я отлично  помню  эту  громадину  -  стеклянный
аквариум, затененный расписными  дымками  и  флерами  и  озаренный  туманным
светом голубых люстр. На витрине  целая  горка  прямоугольных  кристаллов  -
зеленых, белых, розоватых, с вмороженными стебельками ландышей (духи), потом
огромные белые коробки, как будто  выточенные  из  слоновой  кости  (пудра).
Розовые  пуховики  для  пудры,  золотые  карандашики  для  губ,   серебряные
карандашики для бровей, крошечные стеклянные баночки, и в них какая-то очень
душистая  светло-жемчужная  розовая  масса,  бескостные  тени  женских   рук
(перчатки), серебристо-серые, черные,  бурые,  красноватые,  две  фарфоровые
совы смотрят друг  на  друга  зелеными  глазами,  матерчатые  цветы  фиалок,
разбросанные по витрине. В общем, хрустальный дворец, полный сокровищ. Здесь
я и повстречал его. Никогда до этого, да и много после, я  не  видел  такого
гордого и независимого мальчика,  и  была  на  нем  не  линючая  матроска  с
отложным воротником, как у всех нас, а самый настоящий взрослый  костюм.  (В
те годы наши матери помешались на  этих  проклятущих  матросках.  В  "Солнце
России" появился раскрашенный портрет наследника-цесаревича  в  такой  точно
куртке. И вот летом по бульвару  зашагали  целые  шеренги  маленьких  унылых
матросов. Матроски были шерстяные, кусачие, и в них было очень жарко.)
     Я стоял с матерью около прилавка - ей  показывали  страусовые  перья  в
коробках, - и тут появился он. Сначала он, потом велосипед. Он вел его,  как
пони, под уздцы, ласково и гордо.
     Велосипед был новешенький, зелено-красный. До сих  пор  помню  стальную
радугу и молнии спиц, когда он появился в стеклянных дверях. В магазине было
много народу. Но его увидели сразу, и все замерло.  Он  остановил  велосипед
около двери, улыбнулся кому-то из приказчиков, о чем-то спросил, кивнул  еще
кому-то. Все это гордо, свободно, независимо. Потом  кивком  он  подозвал  к
себе негритенка в красной курточке, стоящего в дверях (это был  единственный
в Москве негритенок - бой с круглой шапочкой на виске), что-то приказал ему,
и  тот  вдруг  взлетел  по  винтовой  железной  лесенке.  Вот   так   мы   и
повстречались, более чем тридцать лет тому назад. Когда я напомнил  ему  про
это, он сначала, словно не понимая, поглядел на меня, а потом вдруг  тихо  и
подавленно сказал:
     - Но неужели такие чудеса бывают на свете? Если б вы знали, что вы  мне
напомнили. В этот день мне исполнилось шестнадцать лет, и я получил взрослые
подарки: винчестер, кодак и велосипед. Целую  неделю  я  носился  с  кодаком
через плечо на велосипеде. Дачу я, как и все мальчишки, ненавидел.  А  через
неделю была объявлена война, и меня перестали пускать даже на  улицу.  -  Он
подумал. - Да, ровно, ровно через неделю. У нас в семье ее  никто  не  ждал.
Отец читал "Русское слово", "Утро России" и говорил:
     "Это все маневры, это все большие  маневры  большой  политики.  Господа
выравнивают чаши европейских весов. Вот и все". Бросал  газеты  и  уходил  в
магазин. Он подчеркнуто никогда не говорил о войне. Но однажды она пришла  и
превратила в прах все, что у нас было, да не только у нас. С этих пор мир ни
одного дня уж не жил спокойно. - И помолчав, и подумав,  он  мне  рассказал,
что в его сознании юность у него делится на два неравных куска: до и  после.