долга! И никому я свою голову не задолжал! И долгов  таких  не  делал!  Нет,
нет! Вы как хотите, а я буду жить! Пусть тот, кто должен, тот и  сдыхает,  а
я... Нет, нет и нет!
     Он натянуто улыбнулся и встал.
     - Буду рад, буду рад, - сказал он. - Дай  Бог,  чтоб  вам  удалось.  Вы
посильнее нас, стариков. Вот вашему начальнику удалось  же!  Брат  погиб,  а
он... Ну желаю, желаю. - И он быстро пошел от меня, стуча палкой по полу.
     А я стал думать. Было что-то очень нехорошее в том, как  он  говорил  о
моем начальнике и его  погибшем  брате.  Что-то  настораживающее,  туманное,
намек какой-то, что ли? Мысль,  недовысказанная  до  конца?  Но  так  ничего
додумать не успел. Позвали завтракать.

                                   
     Целый месяц я его не видел, а потом мы встретились в бане. Баня! О  ней
надо говорить особо. Баня была одним из  самых  больших  несчастий,  которое
только может свалиться на голову лагерника. И, вероятно, не начальство  было
в этом виновато. Война-то ведь  только-только  кончилась,  одежды  не  было,
белья не было, мыла не было,  и  дров  не  было,  словом,  ничего  не  было.
Вошебойка  работала  только  в  лазарете,  а  лазарет  переполнен.  Ну,  что
делать-то? А делать было что-то надо. И начальство делало, оно  проводило  и
отражало мероприятия. Баня была крохотной,  темной,  с  побитыми  окнами,  с
провалившимся полом (досок-то нет). А самое главное  -  топить  было  нечем,
вместо  дров  -  курай.  Приходилось  изворачиваться.  Поднимали,   положим,
какую-нибудь  одну  бригаду,  человек  пятьдесят  -  семьдесят,  и  гнали  в
профилактический пункт - в пустой недостроенный барак. Набивали  этот  барак
доверху,  и  партию  за  партией  пропускали  через  баню.  Чтобы  вымыть  и
обработать бригаду в пятьдесят человек, надо  было  не  меньше  трех  часов.
Значит, 50 моются, а остальные  -  сидите  и  ждите,  пока  не  кликнут.  Но
пятьдесят человек - это тоже случай оптимальный. Но вот  два  раза  в  месяц
идет мыться весь лагерь - 1100 человек. Баня  работает  12  часов  в  сутки,
заход - 50 человек. Ну-ка сосчитайте, что это  составит.  И  по  двое  суток
иногда приходилось ждать очереди. В свой барак немытых не  пускали,  сиди  и
жди. Все бы еще ничего - но сам барак-то походил на решето. Мы растаскали  с
него все: и крышу, и наружные двери, и пол, и нары - остался один настил  да
стены с оконными  проемами.  Когда  их  затыкали  телогрейками,  становилось
совсем темно. Значит, вот: холод, темнота, теснота  и  духота.  К  стене  не
прислонишься, - как горный мох, нарос иней, из бачка не напьешься - лед! Так
вот сидишь 20, 30 часов. И вот кто-то около меня в темноте произнес:
     "Боже мой, до чего это ужасно!" Чего в лагере не любят - это таких  вот
выкриков. Сиди и молчи! Не у тещи ты  в  гостях,  и  всем  тошно.  Но  слово
"ужасно" - было сказано как-то совершенно по-иному, не  как  выкрик,  а  как
оценка, как слово, исходящее от того, кто  созерцает  все  это  со  стороны.
Поэтому я лениво ответил:
     - Это еще, батя, не ужас, ужас, батя, там, в бане, будет.
     Он повернулся. Я его не видел, но почувствовал,  как  коротко  и  резко
стукнула его палка.
     - Плевал я на вашу баню,  -  сказал  он  мне  резко,  но  опять  как-то
совершенно не по-лагерному. - Не в ней дело.
     - А в чем? - спросил я лениво. Он смолчал. Он как-то очень зло смолчал,
не смолчал даже, а просто прервал разговор.
     -  Слюней,  милый,  у  тебя  не  хватит  плеваться,  -  сказал   сверху
добродушный старческий голос.
     - Средства ужасны, - объяснил тот же голос после небольшой паузы. -  Те
средства, которые приходится применять. Никто и никогда из наших учителей не
думал, что социализм будет построен таким путем. Но они не  могли  пойти  на
это, а мы можем и правильно делаем.
     И он вздохнул - скорбно и мудро. Я все  еще  не  понимал,  кто  это,  и
потому спросил:
     - Мы? То есть кто это - мы? Вы да я, что ли?
     - Ну, конечно, - ответил он, - вы да я, власть-то народная! - И он даже
усмехнулся (и тут я узнал его).
     - Что городит, падла, что городит! - крикнул кто-то около моего лица. -
Сажал, сажал, да и сам в мешок  попал!  -  Это  уже  встрял  кто-то  здорово
понимающий дело: почти в каждом  лагпункте  бродило  по  парочке  таких  вот
всепонимающих непробиваемых болванов. На воле они занимали большие посты,  и
когда их выкинули из кресел, они себя почувствовали неуютно и  зябко  -  как
черепахи, с которых содрали панцирь. Но они  не  сдавались.  Они  ходили  по
лагерю и учили.
     - Никакой  паники!  -  учили  они.  -  Все  правильно!  Все  правильнее
правильного. Вождь очищает тыл от врагов, нытиков и старого хлама. Останутся
молодые проверенные кадры, и с ними он будет строить социализм.
     - А можем ли мы,  -  спрашивали  они  далее,  уже  хитро  прищурясь,  -
сказать, что здесь все невиновны? А если есть хоть один настоящий враг -  то
я сам...
     - А вы не знаете, - загадывали они еще, - сколько нужно человек,  чтобы
построить мост через Волгу? Тысячи! А чтоб бросить на него бомбу? И  одного,
пожалуй, хватит. А?
     В лагерях этих людей ненавидели до дрожи,  жигали  ногами,  как  собак,
гнали ночевать к параше, нарядчики и бригадиры присылали их на самые тяжелые
работы. И все равно они гордо несли свой несгибаемый  героический  идиотизм,
пока не сбрасывали его в могилу. И нельзя было понять, что же  это  такое  -
маска,   приросшая   к   коже?   Трусость?   Ухищрения   нечистой   совести?
Аполитичность? Полная политическая неграмотность (но ведь  зубрили  же  они,
ослы, хотя бы политграмоту?), та непробиваемая  твердокаменная  человеческая
глупость, которая сильнее всего потому, что она и в самом деле  героична?  И
сейчас, когда я вспоминаю прошлое и стараюсь разобраться в нем, найти  всему
какое-то психологическое обоснование, то все-таки не все понимаю  до  конца.
Тогда же мне было просто не до этого, я обходил этих людей. Но сейчас что-то
толкнуло меня заговорить, и я заговорил. Я его спросил, а не думает  ли  он,
что средства, которые потребны для строительства социалистического общества,
враждебны  и  противоположны  тому,  что  здесь  происходит,  что   даже   с
хозяйственной  точки  зрения  нет  большего  преступления,   чем   в   эпоху
развернутого  строительства  затоварить   такую   огромную   рабочую   силу,
превратить специалистов в  землекопов  и  разнорабочих.  Такими  средствами,
сказал я, разрушить можно что угодно, а построить возможно только вот этакий
барак, да и то он завалится через два года.  Он  усмехнулся  и  спросил:  не
говорит ли с ним такой-то, - и назвал меня по фамилии. Я сказал, что да, это
я. Тогда он меня спросил: а не слыхал ли  я,  что  существует  революционная
целесообразность и что она превыше всех законов. Я ответил, что да,  слышал,