знаю.
     Он спросил меня, как же я тогда понимаю, что это такое? Я ответил,  что
это основной закон прифронтовой полосы, той поры, когда  фронтом  становится
все государство, а короче, это - сама революция,
     Нары вверху надо мной заскрипели, кто-то резко сел или лег и сказал  со
злым восхищением: "Вот  ведь  Сидоры  Поликарповичи,  и  нашли  где  баланду
разводить!"
     - Так, значит, вы признаете, - спросил мой собеседник, - что существуют
и законы революции?
     - Да, безусловно.
     - Так что же вы тогда порете ерунду? - закричал он. - Видите ли, почему
его осудили без суда. Вреден был, вот и осудили. А вы в революционное  время
юриспруденции захотели, обоснований, адвоката! А людям некогда вам  адвоката
искать, они делают революцию и плевали на ваши претензии. Вот сиди ты  здесь
и жди!
     - Но постойте, - сказал я, сбитый с толку, - революция-то  кончилась  в
22-м году вместе с гражданской войной.
     - Ax, вот как? - спросил он с ласковой, злой иронией. - По-вашему,  она
скончалась, а что ж у нас такое сейчас? Контрреволюция, что ли?
     Я ответил:
     - Республика.
     - Ах, республика? - фыркнул он. - А это не одно и то же?
     - Нет, не одно и то же, - ответил я, - революция не строит, она  ломает
старое, а потом приходит государство и создает  свои  законы.  Революционные
меры после окончания революции превращаются в контрреволюционные, потому что
их  сейчас  же  присваивают  политические  авантюристы.  То  же  самое  и  с
революционной целесообразностью. Она несовместима с законами. -  И  вдруг  я
услышал, как он выругался, - скверно, длинно - и соскочил с  нар  и  стукнул
своей деревяшкой.
     - Тише ты, чума, - крикнул кто-то около него, - ногу отдавил!
     - Вот! - крикнул он торжествующе. - Вот для кого нужны эти лагеря!  Для
таких, как вы! И правильно, что вас сюда сажают. А я бы и сажать не стал,  я
сразу бы к стенке ставил.
     - Тю, чокнутый, - беззлобно сказал около меня  кто-то  из  стариков,  -
орет!
     А он уже стоял на полу, надо мной, и размахивал палкой.
     - И нас правильно сажают! - кричал  он.  -  Так  нам  и  нужно,  старым
дуракам! Сопли перед вами распустили! Мальчишки-несмышленыши, пожалеть надо!
Еще исправятся. Пошлем в Алма-Ату. А там сейчас ему место учителя или врача:
пожалуйста, живи, агитируй, вражина! Стрелять вас  надо  было,  как  в  18-м
году! Пачками! Против кого ты, сволочь, язык  высунул,  против  кого  пошел?
Против меня ты, что ли? Ты против революции пошел! Ее ты отпеваешь!
     - Да тише ты, падла, - страдальчески крикнул кто-то снизу.
     А он все кричал.
     - Говорил мне о вас директор, мол, парень горячий! Горячий. А я, дурак,
еще  говорю:  "Скажи  ему,   пусть   поосторожнее".   Какой   там,   дьявол,
поосторожнее, он знает, что делает! Сразу надо бы мне в органы бежать. А мы,
дураки да слюнтяи...
     И как только он сказал про органы, весь барак  зашевелился,  заскрипел,
загудел, задрожал. Вверху  зажглась  спичка,  и  я  увидел  его.  Он  стоял,
опираясь на трость, и весь трясся мелкой злобной дрожью. Еще одно мое слово,
и он бы, конечно, бросился на меня. И сейчас же около моего лица  послышался
мягкий скачок - это соскочил с нар Чиграш,  самый  старый  и  уважаемый  вор
лагпункта (ему было, пожалуй, лет под тридцать). Мы с ним дружили.  Я  редко
видел даже и не в лагере человека более вежливого, мягкого и обходительного.
Никогда он не повышал голоса, не ругался, никогда ни во что не мешался:
     лежал на нарах и читал книги. Он из барака вылезал только по  нужде.  В
столовую же не ходил вовсе. Санитары приносили ему котелки  рисовой  каши  и
особой больничной баланды. Он всегда состоял на диетпитании. А сейчас  я  не
узнал его голоса. Это было что-то очень мягкое, округлое, мяукающее,  каждое
слово кончалось мягким  знаком.  Так  говорят  блатные,  когда  не  бьют,  а
убивают.
     - Ты чего же, падла, - сказал он, -фитиль, палкой в лицо  мне  лезешь?!
Не научили тебя еще свободу любить?!
     И сразу в темноте что-то произошло: пронесся какой-то  вихрь,  стукнула
палка, что-то тяжело обрушилось на пол. И опять около меня послышался мягкий
кошачий прыжок. Это Чиграш прыгнул на нары. Стало совсем тихо. Потом  кто-то
жульнически воскликнул: "Упал кто-то, кажется. Эй, кто там упал?" "Зацепился
за нары", - ответил ему простуженный бас. И барак  сразу  ожил:  "Так  нужно
вставать, что же лежать-то? Эй, душа милая, вставай, докторов-то нету". "Это
новенький, новенький", - зашумели около меня. Я сполз  с  нар  и  подошел  к
Чиграшу. "Спичку!" - сказал я. (Только у него  одного  и  были  спички.)  Он
сунул мне в руку коробок и выругался: "Падла,  сука".  Слов  крепче,  как  и
всякий хороший вор, он не произносил. Я чиркнул спичкой и при ее свете вдруг
как-то по-новому увидел наш  барак:  нары,  уходящие  в  непроглядную  тьму,
высунувшиеся из них, как из  глубоких  нор,  головы  -  стриженые,  обритые,
желтокожие, глазастые. Все они жадно смотрели  вниз.  А  там  в  позе  мирно
почивающего человека лежал новенький. Все это вырвалось на миг  из  темноты,
каким-то высоким, рваным желтым лоскутом мотнулось вверх к потолку и пропало
там. Барак опять зашумел: "Да пусть лежит,  пусть",  -  крикнул  кто-то.  "А
сдохнет - стащат в столярку". (Гробы  у  нас  стояли  в  столярке.)  "Белкин
придет, он его пожалеет". (Белкин - наш опер - здоровая, добродушная, всегда
пьяная орясина, о нем мне  сейчас  придется  рассказывать.)  Я  опустился  в
темноте на колени, нащупал голову упавшего и буркнул:
     "Вставайте". Он молчал, потом вдруг оттолкнул мою руку и сел.  Просидел
так с минуту неподвижно (кто-то сверху пыхнул трубкой и осветил нас), оперся
на мое плечо и встал. "Упал", - сказал он мне негромко. "Ничего, три к  носу
- заживет!" - весело крикнул кто-то, и его перебил чей-то степенный голос:
     "Здесь, мужик, надо под ноги смотреть, а плевательницу  (он  выразился,
конечно, иначе) на замок запереть. Вредная она у тебя. А не  то  другой  раз
так зацепишься, что и голова отлетит. Понял?"
     Он хотел что-то ответить, но я стиснул ему плечо.  В  это  время  дверь
отворилась и на  голубом,  очень  светлом  квадрате  вовсю  разблиставшегося
солнца и снега появилась фигура заведующего баней.
     - Шестая бригада, - сказал он, - пошли.

     Баня!  Мне  и  сейчас  становится  холодно,  когда  я   ее   вспоминаю!
Единственная мысль, с которой мы в нее  входили,  -  это  "Скорее,  скорее!"
Через все галопом! Первое помещение - раздевалка - скидывай,  вешай  все  на
кольца и иди в моечную. Там холодно и дует. С подоконника свисает кряжистая,