ты что?.. А, что, гад?
     Старик посмотрел на него, хотел что-то сказать, но вдруг  повернулся  и
пошел, тяжело опираясь на палку.
     "Да, - подумал я  тяжело.  -  Это  называется  понял.  А  ведь  был  же
начальником. Политику делал, людей воспитывал, эх!"

     На другой день  рабочие  принесли  из  овощехранилища  богатую  поживу.
Что-то там случилось на вахте, их обыскали с пятого на десятое, и они сумели
приволочь целое богатство - картошки, свеклы, бобов, моркови. А мой напарник
- одноглазый калмык  из  Астрахани  -  притащил  самой  лучшей,  рассыпчатой
крупной картошки. Мы отломали доску от  обшивки  барака,  разожгли  печку  и
сварили целый котелок, а потом заварили кипяток пережженной  коркой  и  сели
чаевничать. В это время, когда мы, добродушные,  распаренные,  переполненные
всем хорошим, сидели на нарах, он и подошел ко мне. Я предложил  ему  сесть,
он сел. Я спросил его, где он был. Он ничего не ответил и потом сказал:  "Вы
знаете, я вспоминаю про один разговор с вашим директором. Однажды я пришел к
нему, а он лежит на диване, подходяще выпивший, - на тумбочке бутылка.  А  с
ним давно такого не случалось, с тех пор,  как  он  на  Валентине  Сергеевне
женился, того не было. "А, проходи, проходи, садись". Ну, сел. "Ну,  с  чего
это ты?" - "А вот лежу и думаю: как, правильно все у нас идет - нет, как  ты
думаешь?" - "А ты как?" - "А я вот думаю, что не  везде  правильно.  Вот  на
моего говорят и то и се, и линии партии он противодействует,  и  на  власть,
как пес бешеный, бросается. И толкуй не толкуй ему - ничего  он,  дурак,  не
понимает. А  я  ему  все  равно  верю".  Очень  мне  тогда,  знаете,  обидно
показалось - я ведь Степана по гражданской знаю, он человек крепкий, его  не
собьешь, а тут вдруг такое... "Дурак, - говорю, -  ты  пьяный,  верить-то  в
церкви можно попу, а тут другое дело - ты у него в думках был?  Отвечать  за
него согласен?" А он мне: "Вот я про это и  толкую,  надо  отвечать  нам  за
людей или нет? Как ты мне на это скажешь? Стой,  стой.  Вот  ты  мой  старый
боевой друг, а тебя, скажем, забирают, спросят за  тебя  с  меня  или  нет?"
Отвечаю: "Нет". - "Ну как же нет-то? Вот я с тобой как с  братом  жил,  пили
вместе, по бабам таскались, толковали, и ничего такого за тобой не  замечал,
спросят за это или нет?" - "Ну, тогда спросят!"  -  "Ага,  спросят!  Значит,
выходит, должен я перед партией за друга отвечать! Это правильно! Ну а перед
своей совестью за партию, как? Перед ней не  должен,  что  ли?  Видишь,  что
выходит". "Нет, - говорю, - не особо, что-то ты мудришь уж больно сильно. Ты
толком говори". - "Я толком и говорю, тебя знаю, и я не в счет - они тебя  в
первый раз видят, они в счет. Своим глазам я не верю, а  их  совести  -  вот
как! Перед ними я обязан вот как перед тем попом лбом бить. Нет, не  выходит
так что-то". - "Да перед кем - ими?  Дурак,  кто  они-то?  Советская  власть
они". "Советская власть - вот она! - ткнул в портреты. - А они  -  надо  еще
посмотреть, кто они. А то каждая свинья орет: Я! Я! Я власть! Я все понимаю!
Вон Харкин в органах работает, а как был орясина  да  подлец,  так  таким  и
остается. Что же я перед Харкиным, что ли, должен преклоняться?  Перед  этой
клизмой Гуляевым, что у них за главного?" - "Дурак, - говорю,  -  что  ты  с
пьяных глаз бормочешь? Его Советская власть поставила, ее и  уважай".  А  он
мне:
     "Это вот батюшку или отца дьякона архиерей рукополагает, так на того  с
неба благодать вместе с саном сходит. А у  нас  так,  грешных,  не  выходит.
Дурак так дурак, прохвост так прохвост, и все! Нет, ты мне мозги не засоряй,
пожалуйста, не с попами мы имеем дело, а с безбожниками - так  на  них  я  и
смотрю. И как не был служителем культа, так и не буду!" Обматерил я его  тут
и ушел. И вас обматерил тоже: вот, мол, чему, оказывается, он тебя учит. Вот
так дело было. Мы помолчали.
     - А рассказали вы кому-нибудь об этом разговоре? - Он покачал  головой.
- А почему? - Он сделал какой-то неясный жест - "Разве  можно  было?".  -  А
может, сами с ним в чем-то были согласны? - Он развел руками... -  Ладно,  -
сказал я. - Теперь во всем этом уже и не разберешься. Но  вот  скажите,  что
сейчас-то натолкнуло вас на эти воспоминания? Эти двое на скамеечке? Баня?
     Он опять долго молчал, а потом ответил:
     - Да.
     - Но какое же баня имела ко всему этому отношение?
     Он удивленно посмотрел на меня.
     - Какое? Да ведь... -  И  вдруг  запнулся  и  замолчал.  Он  работал  в
Центральном Совете Осоавиахима, но  что  катализаторы  бывают  не  только  в
химии, этого он не знал.

                                   
     Чтоб довести эту историю уже до самого конца, мне придется  перенестись
еще лет на десять вперед, значит, в наше время. В 1956 или 57-м году я снова
побывал в Алма-Ате и встретился с друзьями. Оказалось, что иных уж нет, а те
далече. Но кое-кто остался. Уцелел и мой  директор.  Он  постарел,  поседел,
осунулся. В военные годы ему пришлось очень, очень туго, он  был  секретарем
обкома в одной из самых хлебородных областей Сибири и постоянно перевыполнял
планы. Можно же представить, сколько часов в  сутки  работал  этот  неуемный
человек. Во всяком случае, когда я его встретил, он  уже  совсем  поседел  и
даже  слегка  волочил  левую  ногу.  Но  характер  остался  прежний:  ясный,
насмешливый, с лукавинкой. Да и вкусы не переменились. Так же, как и раньше,
он считал Ротатора крупным талантом, а меня ругал за то,  что  у  меня  мало
картин и я не зажигаю.
     - А ты посмотри, какую Ротатор дал прекрасную статью  о  партийности  в
искусстве, - сказал он.
     - Как, - спросил я, - разве он теперь и об этом пишет?
     Директор задорно посмотрел на меня.
     - А как же? Все, что ему поручают, то он и пишет! И так  хорошо  пишет!
Образно, неожиданно, пылко. Как это у него там о социалистическом  реализме?
Стой, стой: "Социалистический  реализм  -  это  тот  драгоценный  сплав,  из
которого руки мастера вольны ваять..." И так далее. Ты в слова-то  вслушайся
- "Вольны ваять". Разве не красота? Плохо, а?
     - Очень плохо, - ответил я, - никуда, то есть, не годится. Соцреализм -
сплав. Какой дурак ему это поручает?
     Директор посмотрел на меня, засмеялся и махнул рукой.
     - Вот сколько я тебя знаю, всегда ты такой! Все плохо  пишут,  один  ты
хорошо. Ну, прямо Мирошников. Все ему плохо. Эх, брат...
     - Это какой же Мирошников? - вспоминая что-то очень смутно, спросил я.
     - А что, не помнишь разве? - прищурился директор. - Твой друг, там  же,
где ты, был. Да!  Ведь  он  говорит,  что  вы  встречались!  Что-то  вы  там
наговорили лишнего, вас блатные за это  лупить  собирались,  он  тебя  вроде
отстоял. Что, было такое?