Сухомлин? Тут царизм...
     - А Гришка кто? Не царизм? - быстро спросил Потапов.
     - А Гришка - простой сибирский мужик, конокрад. Но только  что  гипнозу
много имел, вот он Алису и того! А что в штабах происходило, он  того  знать
не мог. Эх, вроде грамотный ты человек, газеты читаешь, а...
     Я подошел к плитке, снял чайник, всыпал прямо в него горсть мелкого чая
и стал разливать в пиалы.
     В этих людях еще жило, продолжалось и волновалось прошлое, то, что  для
меня вообще не существовало.
     - Пей вот! - сердито приказал Родионов. - Тебе сейчас обязательно нужно
домой; приехать, сухой малины заварить с медом и чашек  пять  опрокинуть,  а
потом - в полушубок и пропотеть хорошенько. Проснешься здоровым! А так толку
не будет. Если она точно пришла...
     С минуту мы все молча пили.
     - Сухомлин, - повторил Родионов,  усмехаясь.  -  Ты  мне  про  него  не
говори. Я его на Кавказском фронте вот как тебя видел. - Он усмехнулся. - От
него крест получил! Вот так же проснешься ночью, выйдешь на улицу -  а  ночи
там ясные, ни облачка! Стоишь  и  думаешь:  а  уж,  верно,  стоит  где-то  у
стеночки та австрийская винтовочка, в которой лежит моя смертушка.  Стоит  и
дожидается своего часа. Он в то время из австрийских нас бил! Точный бой, за
версту снимает. Вот и выходит: ты тут стоишь, а смерть твоя в окопе:  ее  из
Берлина привезли, в австрийское  дуло  вложили,  турку  в  руки  придали.  А
задумал ее царь Николай да и кайзер Вильгельм из-за  австрийского  принца  в
Сербии. Когда ее обговаривали, тебя не спрашивали, а умирать  -  так  небось
сразу позвали. Понял? Вот в чем дело! А ты Сухомлин! Это что?
     - Это, конечно, так, - согласился бригадир.
     - Ну, вот то-то, что так, - ответил  Родионов.  -  А  Сухомлин  -  дело
пятое. Из-за этого я и к Красной гвардии примкнул. Понял?
     Бригадир что-то тихо ответил. И вдруг они как-то разом сблизили головы,
стаканы и очень хорошо заговорили о брате бригадира. Как же  это  могло  так
выйти? Почему? И кто в этом виноват, если он не виноват?
     Я увидел, что им не до меня, и тихонечко  вышел  на  улицу.  Уже  почти
рассвело. Небо было высоким, и хотя казалось оно еще тускло-зеленоватым,  но
на горизонте уже ползла и разливалась светло-розовая полоса, как  будто  над
горами медленно раскрывалась огромная перламутрица. Два  старика  сидели  за
столом, пили чай и толковали о жизни. Оба они любили ее и старались  сделать
как можно более понятной, честной и чистой, и оба  они  не  знали,  как  это
сделать. А там в горах ворочался и не спал Корнилов. Что-то ничего путного у
нас не получалось с древним городом, а время все  шло  и  шло,  и  он  начал
терять всякую надежду. Директор тоже не спал  и  если  только  не  лежал  на
диване с мокрым комком на лбу, то  ходил  по  кабинету  большими  бесшумными
шагами и думал. Думал о  маленьком,  горбатом  архитекторе,  о  том  макете,
который он нам показал сегодня; о наших  раскопках;  о  том,  что  истрачено
столько денег, а результатов никаких;  что  мы  его  обязательно  впутаем  в
какую-нибудь дурацкую финансовую историю; потом (сердито усмехаясь) об удаве
и о том, как со всем этим покончить; опять об архитекторе в связи с проектом
нового здания музея и реконструкцией города и, наконец, о том, что  все  это
неважно и ненужно, потому что реконструкции не будет и скоро  грянет  война.
Директор думал о ней и ходил. ходил по комнате, подходил к столу, пил  прямо
из горлышка холодный горький чай и прикидывал, что же тогда произойдет.  Что
будет со мной, с Корниловым, со всем музеем в  тот  день,  когда  заработают
призывные пункты, подвалы окажутся вдруг не подвалами, а  бомбоубежищами,  а
он не директором музея, а командиром какой-то части. Он думал об этом  и  не
спал. Зато, очевидно, крепко спала за стеной и ни о чем не думала  его  жена
Валентина Сергеевна. А в другом конце города спала Клара - длинная,  тонкая,
сильная, вытянувшаяся на кровати, как в строю. А еще дальше, в горах,  спала
племянница бригадира Потапова, которая так хорошо умела смеяться, когда надо
было работать. Она, верно, тоже сейчас бормотала и улыбалась во сне. Тихо  и
мирно спали наши женщины, веря в нас, в  нашу  мужскую  силу,  доброту,  ум,
мужество и в то, что мы сумеем не допустить в мир ничего плохого.
     А где-то там, верст за двадцать, в глухом урочище,  на  берегу  грязной
речонки, под огромными голубыми валунами спала уже  второе  тысячелетие  та,
которая когда-то была первой красавицей, принцессой, невестой, а может быть,
еще и колдуньей.
     Все вокруг нее было овеяно темнотой и тайной. Она не была похоронена  и
оплакана, над ней не возвели погребальной насыпи, не  поставили  надгробного
камня. В день свадьбы она вдруг пропала из глаз  людей.  И  два  тысячелетия
никто не знал, как же это случилось и где она находится. При жизни она  была
высокая, с тонкими пальцами, продолговатым лицом, и все считали ее, конечно,
красавицей. Сыплет дождик, летят мокрые листья, идут низенькие  тучи,  грязь
прямо хлещет с гор жирными потоками. Но она надежно укрыта  валуном,  и  две
тысячи лет, прошедшие над ней, ничего тут не изменили.  Еще  только  две-три
бляшки из ее свадебного убора попали нам в руки, все остальное цело. Ее  еще
не нашли и не ограбили. Придет время, и все триста ее  золотых  украшений  -
кольца и серьги - полностью переселятся в витрины музея. А  сейчас  она  все
еще невеста. И я только стою и гадаю, какая же она?
     Вот в это время и прошли  около  меня  две  женщины.  Одна,  та  самая,
которую за глаза мы звали "мадам Смерть". Я за последние два года  видел  ее
только однажды - в ту ночь, когда увозили завхоза.  Но  никаких  сомнений  у
меня это не вызвало. Я ведь тоже был понятой. А она была машинисткой особого
отдела, и поэтому все, что выходило из ее  рук,  было  секретным,  важным  и
особенным. Полчаса тому назад она закончила  печатать  длинную  бумагу,  где
упоминалась  моя  фамилия.  В  бумаге  этой   описывались   наши   поступки,
приводились отдельные фразы и делался вывод, что мы люди опасные, ненадежные
и доверять нам нужно с осторожностью, а одному  так  и  совсем  нельзя  даже
доверять. Машинистка неплохо, пожалуй, ко мне относилась и даже рискнула раз
меня предостеречь, но я не послушал, и теперь она,  печатая  бумагу,  думала
только о том, чтобы все буквы выходили четко,  интервалы  и  красные  строки
были расположены правильно, а заголовок и поля достаточны для резолюции.
     А рядом, в другой комнате, сидела женщина - красивая молодая блондинка,
задумчиво курила и ждала эту бумагу. Ей надлежало сейчас  же  ее  принять  и
приобщить к чему-то. Она знала всех упоминаемых в этой  бумаге  и  полностью
понимала, что по крайней мере для одного из них  все  это  означает.  Именно
поэтому она была слегка смущена,  огорчена...  и  даже,  пожалуй,  чуть-чуть
взволнована и курила. С  человеком,  фамилия  которого  упоминалась  в  этой
бумаге чаще всего и ради которого, собственно  говоря,  вся  бумага  и  была
составлена, ей редко случалось разговаривать. Тем не менее однажды она целый
вечер просидела в нетрезвой компании, специально слушая его. Тогда  был  он,
бригадир Потапов, ее начальник, и  она,  Софья  Якушева,  работница  особого
отдела, только недавно, после окончания  института,  принятая  на  службу  и