ведь не здешний, так куда вы сейчас пойдете?
     Он переглянулся со сторожем.
     - Вот и ему не даете спать! Идемте!
     Входная дверь была открыта.  На  пороге  Родионов  остановился  и  стал
разуваться. Я хотел ему сказать, что это уж лишнее, но он  замахал  на  меня
руками, поднялся на цыпочки и проследовал по  коридору  в  чулках.  Бригадир
Потапов лежал по-прежнему на боку. Но я сразу увидел, что он уже просыпался:
на столе лежали его часы с  откинутой  крышкой  и  стоял  наполовину  пустой
стакан чаю. Родионов, как вошел, так и остановился посреди комнаты. Я указал
ему на стул. Он сел. Все бесшумно, быстро, предупредительно.
     - Чаю? - спросил я.
     Он покачал головой.
     - Ну, стаканчик-то?! Я поставлю на плитку, - сказал я.
     - Да! - воскликнул он.
     - Тише, - шикнул я, - спят! И тут за стеной опять запели:

                            Все люди-то спят...

     - Страшная песня, - сказал я, совершенно забыв про то, с кем говорю.
     Но он мне неожиданно ответил:
     - Ужасная! Я когда был маленький, так прямо замирал от нее. Да затем ее
и поют, впрочем...
     - Зачем?
     - А вот чтоб напугать: у ребенка дух захлестнет  -  он  прижмется,  как
заяц, и заснет.
     Я в недоумении посмотрел на него. Это мне еще в голову не приходило.
     - Да ведь их несколько, таких песен, - улыбнулся он. - Вон про  козлика
есть, так та еще страшнее.
     - Это что: "Жил-был у бабушки серенький козлик? - спросил я. - Вот как,
вот как, серенький козлик?"
     - Нет, нет, это не та, - ответил он. - Тут вот что...
     Он подумал и запел: голос у него был тихий, приглушенный, пожалуй, даже
сиплый, но пел он хорошо, и мне сделалось  страшновато.  Ночь,  тишина,  все
спят, и только в этой комнате какой-то  недобрый,  колючий  старик  поет  за
стеной...
     Сложил эту песню, безусловно, гений. Никаких наших штучек он  не  знал,
никакими художественными средствами не пользовался и все-таки сумел  достичь
поистине страшной выразительности. Страшное заключалось в самой монотонности
этой песни, в  гипнотизирующих  повторах  ее  (ведь  она,  черт  ее  побери,
колыбельная), которые  каждый  раз  звучат  по  иному,  но  все  страшнее  и
страшнее. И есть в этой песенке еще какой-то пафос пустоты: вот  лес,  горы,
поля, непроглядная тьма, и из этой тьмы раздаются разные звериные голоса.  С
первых же строк чувствуется,  как  холодно,  страшно  этому  серому  козлику
блуждать по лесам и долам. Сейчас мне очень трудно точно вспомнить,  что  же
именно пропел старик. Ведь это народная песенка, и поэтому всюду она  поется
по-разному. Но вот примерно, что я услышал:

                         Ох ты зверь, ты зверина,
                         Ты скажи свое имя...
                         Ты не смерть ли моя?
                         Ты не съешь ли меня?

     Это обычным дребезжащим голоском заблудившегося козлика ("козлетоном").
И из непроглядной тьмы (только, как свечи, горят  звериные  глаза)  отвечает
сиплый волчий голос:

                         По лесам я брожу,
                         Каждой костью дрожу,
                         Мне в обед сотня лет,
                         А покоя все нет.

     Тут голос волка прерывается, на секунду он как бы  забывает  обо  всем,
кроме своей волчей доли, и тоскливо повторяет:

                         Все нет, нет и нет.

     А затем волчий голос взлетает, как топор, и бьет уж наотмашь:

                         Да, я смерть твоя!
                         Да, я съем тебя!

     - И остались от козлика рожки да ножки, - сказал Родионов своим обычным
голосом и пощупал рукой чайник.
     - Сейчас, сейчас поставлю, - сказал я.
     - Вот такая-то песня, - вздохнул Родионов, и по его голосу я понял, что
он все еще находится под свирепым обаянием этой колыбельной.
     Я отошел, поставил чайник и вернулся.
     - А вот Потапов, - сказал я, - сегодня свою смерть  за  собой  в  мешке
таскал.
     И только я сказал это, как Потапов (он  до  сих  пор  лежал  совершенно
неподвижно) поднялся и сел.
     - Наша смерть в игле, - сказал он, - а игла в яйце, а яйцо  в  щуке,  а
щука в море. Вот так бабки нам сказывали. Здравствуйте, граждане! - Он зябко
передернул плечами. - Замерз что-то. То ли устал, то ли опять начало трясти.
     - А тебя что? Трясет? - быстро спросил Родионов.
     - Ужас как, - ответил Потапов и доверчиво взглянул на  Родионова.  -  Я
ее, проклятую, в Галиции в шестнадцатом году захватил. Понимаешь, сырой воды
выпил из колодца, и в тот же вечер меня и забрало. Уж трясло, трясло...  Как
солнце заходит, так я  без  памяти,  рубашка  как  из  ведра!  Хины  я  этой
проклятой пуды, ну, просто пуды съел! Оглох даже! Приехал домой, так  родной
шурин не узнал: "Нет, говорит, это не ты, это  еще  какой-то".  Вот  этим  и
спасся.
     - Хорошее спасся! - удивился я.
     - А вот видишь, жив, - улыбнулся он. - Э,  да  что  с  вами,  молодыми,
говорить. Там весь наш полк подорвался. Там, знаешь, какое  дело  было?  Там
очень ужасное дело было! Там целые дивизии в котлы шли... Там нас немец  как
хотел, так и бил. Дисциплины никакой, а шпионаж этот наскрозь,  наскрозь!  А
это все Сухомлин производил. Он от Гришки Распутина  за  нас,  говорят,  сто
миллионов золота получил. Вот он знает.
     - Буровишь ты невесть что, - с досадой сказал Родионов. - При  чем  тут