Через последовательность таких мгновенных зарисовок звеньев процесса,
созидающего власть, д'Ювенел создает мастерскую и пугающую картину безличного
механизма экспансии власти, норовящей поглотить все общество. Мало кто из
прочитавших работу сможет забыть эту картину, и текущие события слишком часто
будут им напоминать о ней. Он достиг успеха, и при этом избег всех
интеллектуальных ловушек, сопутствующих такого рода попыткам. Хотя язык книги
отчасти персонифицирует власть, она нигде не принимает антропоморфного вида,
но всегда выражается через то, чем она и является: безличная сила, возникающая
из проблем сотрудничества между людьми, из их индивидуальных потребностей,
желаний и верований, зачастую вполне невинных и почти всегда свойственных
большинству людей. Хотя язык книги порой поднимается почти до поэтического
парения, основной ее характеристикой остается тяжелый реализм, почти пугающая
свобода от иллюзий и трезвое описание социальных процессов во всей их
подлинной наготе.
 Почти невозможно выделить какую-либо часть книги как более значительную или
важную, чем другие. Но для тех, кто до перехода к систематическому изучению
хотел бы ознакомиться с книгой, я особенно рекомендую блистательную 13 главу
"Imperium et Democratie" ("Владычество и демократия") (этот заголовок
представляет собой один из немногих случаев, когда опытный переводчик не смог
найти адекватное выражение для французского оборота),а также чрезвычайно
интересное обсуждение Руссо и принципов верховенства права -- отчасти
неожиданное, но поучительное истолкование Руссо, которое автор уже после этого
развил в Предисловии к превосходному изданию "Общественного договора"
[Jean-Jacques Rousseau, Du contrat social, precede d'un essai sur la politique
de Rousseau, par Bertrand de Jouvenele (Geneva: Editions du Chevalaile, 1947)
-- амер. изд.]. Благодаря ему я убедился, что Руссо понимал смысл верховенства
права лучше, чем любой другой известный мне автор.
 Одним из результатов реакции г-на д'Ювенела против сверх рационализма,
господствовавшего в последние два столетия, стало то, что он сосредоточился
почти исключительно на внешних механизмах власти и склонен недооценивать роль
мнений. Исключением могут быть сочтены очень немногие высказывания, если не
считать такого рода примечаний -- "извращение доктрин, сколь бы непостижимым
оно ни казалось идеологам, представляется достаточно естественным наблюдателю
социального механизма". На абстрактном уровне это, возможно, не более чем
легкое изменение акцентов, хотя это различие чревато важнейшими последствиями.
Если я не заблуждаюсь, именно в силу этого различия можно от очень близких
исходных позиций перейти либо к относительно оптимистическому либерализму в
старом смысле слова, либо к консервативным и весьма пессимистическим
установкам. И мне кажется, что именно скептицизм относительно роли мнений
ведет г-на д'Ювенела в конце концов к более консервативной позиции, чем этого
требует его пылкая любовь к свободе, и в силу того же скептицизма он считает
неизбежными гораздо большее число политических бедствий, чем это
представляется оправданным. Но следует признать, что я не знаю ни одного
исследователя власти, который бы не приходил к сходным пессимистическим
заключениям.



Глава четырнадцать. Бруно Леони (1913-1967) и Леонард Рид (1898-1983)



Бруно Леони: ученый
[Опубликовано под названием "Bruno Leoni, the Scholar" в Il Politico,
University of Pavia, vol. 33, 1968, pp. 21--25. Недавняя оценка работ Леони
смотри у Peter H. Aranson, "Bruno Leoni in Retrospect", Harvard Journal of Law
and Public Policy, vol. 11, Summer 1988, pp. 661--711; также смотри Leonard P.
Liggio and Tom G. Palmer, "Freedom and the Law: A Comment on Professor
Aranson's Article", ibid., pp. 713--725. -- амер. изд.]

Даже через три месяца после трагического события трудно поверить, что среди
нас нет Бруно Леони. Любящий и энергичный, он жил с такой интенсивностью, что,
казалось, воплощал саму жизнь. Жестокая судьба забрала его в расцвете сил,
когда его огромные достижения заставляли ожидать еще больших свершений.
Природа столь богато одарила его, что даже после многих лет дружбы мне
приходилось открывать новые и неожиданные грани большой личности того типа,
который порой заставляет нас завидовать прошлым векам и столь редко
встречается в наше время. Возможно, это судьба Италии -- по-прежнему порождать
такие фигуры, которые напоминают нам о Ренессансе. Среди граждан мира, к
которым он присоединился и среди которых я его встречал, он был уникален.
 Хотя этот лекционный зал будит живые воспоминания о том, как менее 4 лет
назад мне выпала удача выступать здесь на заседании под председательством
Бруно Леони -- и наслаждаться его и г-жи Леони гостеприимством в их доме в
Турине -- но большей частью я встречал его в отдаленных уголках мира: в
Соединенных Штатах и в Японии, а также в различных городах Европы [на встречах
общества Монт Пелерин -- амер. изд.]. Поэтому мне нечего сказать о большей
части его жизни в Павии, Турине и Сардинии, о чем вы знаете гораздо больше
меня. Мне приходится ограничить себя рассказом о Бруно Леони как об ученом и
международной фигуре, о человеке, который вызывал уважение и преданность там,
где он появлялся, и я горжусь возможностью говорить о нем как от имени наших
общих друзей во всем мире, так и от своего собственного.
 Мы все скоро обнаружили, что в этом человеке, которого мы знали как
выдающегося ученого, стойкого приверженца свободы, неутомимого и
изобретательного организатора, скрывается много всего другого.
 Мы скоро заметили проблески глубокого понимания искусств и музыки, особенно
восточных искусств и восточной философии -- в том числе искусства жизни; мы
обнаружили энергию и умение наслаждаться всеми утонченными и прекрасными
вещами, которые способен предложить мир. Об этих многообразных гранях личности
Бруно Леони, которые делали его общество столь привлекательным, я знаю не
настолько много, чтобы подробно о них говорить. Ниже мне придется ограничиться
тремя аспектами его работы, в которых в течении 10 или 12 лет наши усилия были
параллельны, а в результате я узнал его довольно хорошо. Во-первых, это его
усилия преодолеть раздробленность социальных наук, а в особенности попытки
навести мост через ров, отделяющий исследования в области права от
теоретических социальных наук. Во-вторых, его усилия создать
удовлетворительные интеллектуальные основы для защиты индивидуальной свободы,
в которую он так сильно верил. Третьим пунктом будут важные предложения,
выдвинутые в его писаниях, которые, как мне представляется, указывают путь
разрешения неких центральных интеллектуальных затруднений политической теории,
которые Бруно Леони из-за нехватки времени не смог довести до конца, и которые