деле объединения Германии полностью изменили общественное мнение. Позднее,
когда в нем начали видеть главную опору мира в Европе, все -- не только самые
откровенные критики в Германии, но и иностранные наблюдатели -- забыли о
подлости его ранней политики настолько, что даже сейчас такая характеристика
его политики может показаться преувеличением.
 Пока еще успех не стал оправданием его методов, многие немцы, ставшие позднее
его самыми преданными поклонниками, пользовались не менее сильными
выражениями. Это было, когда парламент Пруссии вел с Бисмарком одну из
ожесточеннейших в немецкой истории схваток по поводу законодательства, -- и
Бисмарк обыграл закон с помощью армии, которая разгромила Австрию и Францию.
Если тогда лишь подозревали, что его политика совершенно двулична, теперь в
этом не может быть сомнений. Читая перехваченный отчет одного из одураченных
им иностранных послов, в котором последний сообщал об официальных заверениях,
полученных им только что от самого Бисмарка, этот человек был способен
написать на полях: "Он в это действительно поверил!", -- этот мастер подкупа,
на многие десятилетия вперед развративший германскую прессу с помощью тайных
фондов, заслуживает все, что о нем говорилось. Сейчас практически забыто, что
Бисмарк чуть ли не превзошел нацистов, когда он пригрозил расстрелом невинных
заложников в Богемии. Забыт дикий инцидент с демократическим Франкфуртом,
когда он, угрожая бомбардировкой, осадой и грабежом принудил к уплате
грандиозной контрибуции немецкий город, никогда не поднимавший оружия. И
только недавно была вполне понята история того, как он спровоцировал конфликт
с Францией -- только ради того, чтобы заставить южную Германию забыть о своем
отвращении к Прусской военной диктатуре.
 Поначалу поступки Бисмарка вызвали в Германии широко распространенное
искреннее отвращение, которое открыто высказывалось даже в среде прусских
консерваторов. Историк Зибель, позднее ставший одним из главных панегиристов
Бисмарка, отзывался о нем как о "поверхностно-беспринципном", Густав Фрейтаг
[Gustav Freytag (1816--1895), романист и историк -- амер. изд.] -- как о
"жалком и постыдно бесчестном", а юрист Ихеринг [Rudolf von Ihering
(1818--1892), профессор права в Геттингенском университете -- амер. изд.]
говорил о его "отвратительном бесстыдстве" и "чудовищной легкомысленности".
Всего лишь через несколько лет большинство этих же людей присоединились к хору
безмерной хвалы, и один из них публично признал, что за такого человека
действия готов отдать сотню людей, обладающих бессильной честностью.
 Хотя иностранные наблюдатели оказались столь же уязвимыми к коррумпирующему
влиянию успеха, их ошибки носили временный характер и не могли породить такого
же разрушения нравственных критериев в их странах, как это случилось в
Германии. Здесь стоял вопрос об объединении в единую нацию; была достигнута
цель, к которой стремились поколения немцев, и эта цель оказалась в
неразрывной связи с методами ее достижения. Эти методы не могут быть оправданы
без грубого искажения фактов, либо без узаконения измены и лжи, подкупа и
жестокого террора. Пришлось выбирать между истиной или моральной правотой, с
одной стороны, и тем, что рассматривали как патриотический долг, и патриотизм
оказался сильнее. Утвердилось убеждение, что цель оправдывает средства, и что
поступки в общественной жизни не могут поверяться нравственными критериями, но
должны оцениваться только их адекватностью поставленным целям. [В рецензии на
Эйка Хайек продолжает: "Потребовалось, тем не менее, немало времени, пока весь
народ не научился видеть общественные дела иными глазами, и с точки зрения
будущего переобучения немцев стоит уделить внимание тому, как распространялись
принципы Бисмарковской Realpolitik. Сам Бисмарк действовал, конечно, не только
личным примером, но и через свои мемуары (Gedanken und Erinnerungen (New York
and Stuttgart: Cotta,1898), которые явились первым политическим бестселлером в
Германии и были (за исключением, быть может, появившейся годом позже книги
Х.С. Чемберлена Foundations of the Nineteenth Century) единственной книгой,
которую по распространенности и влиянию можно сравнить с Mein Kampf. Но
главная ответственность лежит все же на других. Массы принимают свои мнения
уже готовыми, и в первую очередь историки устанавливают критерии оценки
крупных исторических событий, особенно в Германии с ее культом учености.
Прежняя роль историков в этом деле указывает на очень важную задачу, которую
им предстоит выполнить в будущем." -- амер. изд.]
У меня нет здесь возможности разбираться в других важных подробностях истории
Бисмарка, в том, как после объединения Рейха он мастерски использовал приманку
хозяйственных выгод, чтобы сколотить из рабочих и капиталистов обще германские
хозяйственные организации по прусскому образцу, как при нем начались
целенаправленные усилия, имевшие целью не только политическое объединение
Германии, но и выработку общей идеологии. Но следует кое-что еще сказать о
процессе, в результате которого близкие ему политические и моральные взгляды
постепенно завладели умами немцев.
 Я особенно хочу подчеркнуть ключевую роль -- столь отчетливо различимую в
истории всего этого периода -- усилий немецких историков, стремившихся
оправдать и защитить Бисмарка, и как они при этом распространили идеи
преклонения перед государственной властью и государственным экспансионизмом,
столь характерные для современной Германии. Никто не сказал об этом
отчетливее, чем великий английский историк лорд Актон, знавший Германию не
хуже, чем свою собственную страну, который уже в 1886 году смог сказать об
этом "гарнизоне выдающихся историков, который подготовил господство Пруссии и
самих себя, и теперь засел в Берлине как в крепости", об этой группе, которая
"почти безраздельно предана принципам, ради отхода от которых мир заплатил
столь большую цену" [Acton, "German Schools of History", op. cit., pp. 352,
355--356 -- амер. изд.]. Именно лорд Актон при всей своей любви ко многим
сторонам немецкой жизни смог пятьдесят лет назад предвидеть, что
могущественная власть, созданная в Берлине усилиями очень способных умов,
представляет собой "величайшую опасность, с которой еще предстоит столкнуться
англосаксонской расе". [Здесь Хайек добавляет: "Влияние историков далеко не
ограничивается толкованием событий, наиболее тесно связанных с судьбой страны.
Лучшей иллюстрацией этого является занятное изменение отношения немецких
историков к знаменитому эпизоду борьбы Филиппа Македонского с греками. В их
глазах Филипп стал своего рода классическим Бисмарком, который трудился над
объединением греческого народа, а позиция Демосфена, отстаивавшего
независимость Афин, была представлена как близорукий и достойный порицания
партикуляризм, объяснимый исключительно недостойными мотивами. Вот так даже
классическое образование было превращено в средство приучения молодых к новым
критериям политической нравственности." -- амер. изд.]
Эти исторические экскурсы необходимы, если мы хотим понять ту особенно важную
задачу, которая ляжет на плечи историков и преподавателей истории в деле
переобучения немцев. Конечно, не им одним придется потрудиться ради этого, но
их положение настолько важно, что было бы оправданно в практических проблемах
применять термин "исторический" ко всем тем исследователям и авторам в сфере
гуманитарного знания, которые формулируют идеи, определяющие долгосрочные