что любая специально составленная программа послужит достижению цели. Сколь
угодно искусный документ не сможет удовлетворительно выразить тот набор
идеалов, который живет в моем уме, и мало шансов, что он сможет объединить
достаточное число ученых. Я убежден, что гораздо действенней любой
составленной по случаю программы будет некая великая фигура, в высокой степени
воплощающая ценности и идеалы, которым должно служить такое сообщество ученых.
Вокруг имени великого человека, как вокруг флага, смогут соединиться люди.
 Я убежден, что у нас есть великое имя, подходящее к задаче столь совершенно,
как если бы этот человек был рожден специально для этого. Я думаю о лорде
Актоне. Я считаю, что именно "общество Актона" может оказаться наилучшим
способом помочь историкам этой страны и Германии, а может быть и историкам
других стран, в осуществлении очерченных мною задач. В фигуре лорда Актона
соединяются многие черты, делающие его почти уникально пригодным для роли
такого символа. По своему образованию он был, конечно, наполовину немец, и он
был более чем наполовину немцем в своей исторической подготовке, и по этой
причине немцы рассматривают его почти как своего. В то же самое время он
объединяет, как, быть может, ни одна другая фигура недавнего прошлого, великую
английскую либеральную традицию с лучшим, что есть в либеральной традиции
континента -- его "либерализм" всегда был истинным и всеохватывающим, был
обращен, как это выразил лорд Актон, не к "защитникам второстепенных свобод",
но к тем, для кого свобода человека была высшей ценностью, а "не средством
достижения высших политических целей" [ср. "The History of Freedom in
Antiquity" <1877> in Essays in the History of Liberty, vol. 1 of Selected
Writings of Lord Acton, op. cit., pp. 5--28, esp. p. 22 -- амер. изд.].
 Если нам порой представляется заблуждением та крайняя суровость лорда Актона,
с которой он применял универсальные моральные критерии ко всем временам и
условиям, то , скорее, к лучшему, если критерием отбора должно быть согласие с
его общим подходом. Я не знаю другой фигуры, относительно которой мы сможем с
равной уверенностью сказать, что если после войны мы обнаружим немецкого
ученого, искренне согласного с его идеалами, это и будет тот немец, с которым
ни одному англичанину не зазорно обменяться рукопожатием. Я полагаю, что он не
только был более свободен от всего, что мы ненавидим в немцах, чем большинство
чистых англичан, но он также раньше и яснее большинства других распознал
опасные стороны развития Германии.
 Прежде, чем говорить дальше о политической философии Актона, позвольте
отметить другие достоинства, воплощенные в его имени. Во-первых, Актон был
католиком, и преданным католиком, но при этом в политических вопросах всегда
сохранял полную независимость от Рима, и, не колеблясь, применял свои жесткие
моральные критерии в суждениях об истории самого дорогого для него института
-- римской католической церкви. Мне это кажется очень важным: не только
потому, что ради приобщения к либерализму широких масс людей, не относящихся
ни к "правым", ни к "левым", нам следует избегать свойственной
континентальному либерализму враждебности к религии, каковая враждебность в
большой степени ответственна за то, что множество достойных людей оказались в
оппозиции к либерализму. Католики в Германии сыграли такую большую роль в
реальном противостоянии Гитлеру, что никакая организация за пределами римской
католической церкви, которая не обеспечит преданным католикам условий для
сотрудничества, не сможет обрести влияние в тех широких группах людей, без
которых успех просто невозможен. Из того немногого, что можно понять из
немецкой литературы военного времени, кажется почти несомненным, что дух
либерализма может быть обнаружен только среди католиков. Что касается именно
историков, то почти заведомо истинно, что, по крайней мере, некоторые из
католических историков сохранили большую свободу от яда национализма и
преклонения перед мощью государства, чем большинство других немецких историков
(я думаю в первую очередь о Франце Шнабеле и его Deutsche Geschichte im
neunzehnten Jahrhundert).
 Другой причиной, по которой политическая философия лорда Актона может
привлечь многих немцев в том состоянии ума, в котором они окажутся после
войны, являются чрезвычайные признаки того, что сегодня в Германии в большой
моде работы Якоба Буркхардта [Jakob Christoph Burkhardt (1818--1897),
швейцарский историк -- амер. изд.]. Буркхардта отличал от Актона глубокий
пессимизм, но объединяло, прежде всего, постоянное подчеркивание того, что
власть есть сверхзло, а также оппозиция к централизму и симпатия к малому и
многонациональному государству. Может быть, желательно соединить в программе
общества имена Актона, Буркхардта, а также великого французского историка, Де
Токвилля, у которого столь много общего с ними обоими [Alexis de Tocqueville
(1805--1859), автор Democracy in America (London: Saunders & Otley, 1835) --
амер. изд.]. Эти три имени, может быть, даже лучше, чем одно имя Актона
обозначают те фундаментальные политические идеалы, которые в состоянии
вдохновить историков на такое изменение политического мышления Европы, в
котором она нуждается более всего; и может быть, эти трое мужчин полнее, чем
кто-либо еще, воплощают традицию великого политического философа, который, по
словам Актона, "своими лучшими чертами являл лучшие черты Англии" -- Эдмунда
Бёрка.
 Если бы мне пришлось обосновывать выбор лорда Актона как главного символа и
знамени для такого рода попытки, мне бы пришлось изложить его исторические
принципы и его политическую философию. Это достойная задача (и очень важно,
что недавно один немецкий ученый сделал соответствующую попытку [может быть,
имеется в виду Ulrich Noack, написавший в конце 1930-х -- начале 1940-х годов
несколько исследований об Актоне -- амер. изд.]), но ее не осуществить за
несколько минут. Я могу лишь зачитать вам из моей частной антологии Актона
некоторые куски, кратко выражающие несколько характерных для него убеждений --
хотя, конечно, любая такая выборка создает одностороннее, а значит чрезмерно
"политическое", в нежелательном смысле, впечатление.
 Представления Актона об истории можно изложить очень кратко. "Я представляю
историю, -- писал он, -- как нечто, что является одинаковым для всех людей, и
не допускает толкования со специальной или исключительной точки зрения". Это
предполагает, естественно, не только единство истины, но также веру Актона в
универсальную значимость нравственных стандартов. В связи с этим я напомню вам
знаменитый отрывок из инаугуральной лекции, где он говорит, что  груз принятых
мнений против меня, когда я увещеваю вас никогда не обесценивать моральные
ценности и не понижать стандартов нравственности, но испытывать других теми
конечными принципами, которые управляют вашей собственной жизнью, и не
позволять ни одному человеку и ни одному делу избежать того вечного наказания,
которым история властна заклеймить зло. Мольбы о снисхождении к вине и о
смягчении наказания вечны. ["The Study of History" <1895>, in Essays in the
Study and Writing of History, op. cit., pp. 504--552, esp. p. 546 -- амер.
изд.]
Этот аргумент Актон более подробно развивает в письме к коллеге-историку,
которое я хотел бы процитировать полностью, но могу себе позволить зачитать