нас во время войны сообщения о немцах были верными. Но это просто другая
причина для тщательного повторного исследования всех фактов, для отделения
надежных сведений от слухов. Если последовать естественной склонности считать
бывшее прошедшим, и не собрать воедино всю грязь нацистского периода,
последствия для перспектив реального взаимопонимания с немцами будут
фатальными. Нельзя допустить, чтобы самые неприятные факты недавней истории
Германии были забыты прежде, чем сами немцы не осознают истину. Вид
оскорбленной невинности, который делали большинство немцев по поводу мер
урегулирования после предыдущей войны, имел главной причиной действительное
незнание того, в чем их считали тогда виновными почти все в
странах-победительницах.
 Эти вещи придется обсудить, и они, конечно же, будут обсуждены плохо
осведомленными политиками, и все это примет форму взаимных обвинений. Но если
мы хотим заложить не новые причины будущих конфликтов, а нечто вроде общего
понимания, мы не можем предоставить решение этих вопросов исключительно
партийным дискуссиям и националистическим страстям; мы должны позаботиться,
чтобы все это было рассмотрено в максимально бесстрастном духе людьми, которые
бы прежде всего стремились к истине. Окажутся ли результатами этих дискуссий,
особенно в Германии, новые политические мифы или нечто вроде истины, будет в
большой степени зависеть от тех историков, которые обретут ухо народа. Лично я
не могу сомневаться, что работа, которая определит будущее мнение Германии,
появится не извне, но изнутри страны. Нередкая теперь идея, что победителям
следует создать учебники, по которым будут учиться новые поколения немцев,
представляется мне огорчительно глупой. Такая попытка обязательно породит
результаты, обратные задуманным. Нет ни малейшего шанса, что какая бы то ни
было вера может быть установлена сверху; что история, сочиненная по заказу
новой власти (в отличие от написанной в интересах прежних правителей, как это
часто бывало в истории Германии), а еще менее по заказу иностранных
правительств (или написанная эмигрантами) -- будет авторитетна или влиятельна
в Германии. Лучшее, на что можно надеяться, и чему мы извне можем
способствовать, это что история, которой предстоит повлиять на изменение
мнений в Германии, будет написана в результате искренних усилий найти правду,
что она не будет подчинена интересам власти, нации, расы или класса. Прежде
всего, история должна перестать быть инструментом национальной политики.
Среди всего, что предстоит пересоздать в Германии, самым трудным будет
восстановление веры в объективную истину, в возможность истории, написанной не
для обслуживания каких-либо интересов. Я убежден, что именно здесь может найти
выражение огромная ценность международного сотрудничества, если это будет
сотрудничество между отдельными людьми. Оно продемонстрирует возможность
согласия, независимого от национальной принадлежности. Оно окажется особенно
действенным, если историки более удачливых стран дадут должный пример того,
как, не дрогнув, критиковать собственные правительства. Стремление к признанию
и похвале со стороны равных себе в других странах может быть является
сильнейшим заслоном против коррумпирования историков национальными
переживаниями, и чем теснее международные контакты, тем меньше опасность --
так же как изоляция, почти наверное, принесет обратный эффект. Я слишком
хорошо помню, как после предыдущей войны изгнание всех немцев из определенных
научных обществ, исключение их из некоторых международных научных конгрессов
оказалось одним из сильнейших рычагов, приведших многих немецких ученых в
лагерь национализма.
 Даже с позиций верховенства истины в историческом образовании будущих
поколений немцев восстановление контактов с историками других стран будет
ценным, и все, что мы сможем сделать для этого, окажется полезным. Но сама по
себе приверженность истине не предотвратит извращения исторической правды. Нам
следует различать между собственно историческими исследованиями и
историографией, изложением истории для широких масс. [Хайек использует здесь
термин "историография" не в общепринятом значении, как обозначение
исследований методов и практики историков. Он различает здесь между собственно
историческими исследованиями и популярными историческими работами. -- амер.
изд.] Я подхожу сейчас к очень деликатному и спорному вопросу, и меня,
возможно, обвинят в противоречии со многим из сказанного прежде. Я убежден,
тем не менее, что никакая историческая концепция не может быть действенной,
если она не содержит скрытых или явных суждений, и что действенность в очень
большой степени зависит от используемых моральных критериев. Даже если бы
академический историк попытался сохранить "чистоту" и строгую "научность"
своего труда, для широкой публики будет написана другая история, изобилующая
суждениями и оценками, а потому намного более влиятельная. Я убежден, что
именно из-за крайней этической нейтральности тех немецких историков, которые
ставили истину превыше всего, из-за их склонности все "объяснять", а значит и
оправдывать -- "обстоятельствами времени", из-за страха назвать черное --
черным, а белое -- белым -- они были гораздо менее влиятельны, чем их более
политизированные коллеги, и при этом даже их слабое влияние действовало в
направлении не столь уж отличном. Научные историки в той же степени, что их
политизированные коллеги, привили немцам убеждение, что политические действия
неподсудны нравственным критериям, и даже уверили их, что цель оправдывает
средства. Я не могу понять, каким образом наивысшая преданность истине может
оказаться несовместимой с применением самых жестких моральных критериев в
наших суждениях об исторических событиях; и мне представляется, что немцы
больше всего нуждаются сейчас и нуждались прежде в сильной дозе того, что
сейчас модно называть "история в стиле вигов", то есть в истории того рода,
которого последним великим представителем был лорд Актон. Будущим историкам
понадобится мужество, чтобы назвать Гитлера скверным человеком, либо все их
усилия "объяснить" эту фигуру послужат только прославлению его преступлений.
 Вполне вероятно, что сотрудничество поверх границ может немало способствовать
культивированию общих моральных стандартов, особенно когда мы имеем дело с
такой страной, как Германия, где традиции были разрушены, а моральные
стандарты в последние годы были так низки. Еще важнее, однако, что это
сотрудничество будет возможным только с теми, кто готов присягнуть
определенным нравственным ценностям, и кто привержен им в своей работе. Должны
быть определенные общие ценности и помимо приверженности истине: следует
договориться, по крайней мере, что обычные моральные правила благопристойности
обязательны и в политике, а помимо этого необходимо и некое минимальное
согласие о самых общих политических идеалах. В последнем случае, по видимому,
не нужно ничего, кроме общей веры в ценность индивидуальной свободы и
положительного отношения к демократии, но без какого-либо суеверного почитания
всевозможных догматических норм, а особенно необходима равная оппозиция всем
формам левого или правого тоталитаризма, свободная от миролюбивого согласия с
практикой подавления как меньшинства, так и большинства.
 Но хотя и ясно, что никакое сотрудничество невозможно без согласия об общих
ценностях, без своего рода согласованной программы, можно усомниться в том,