меньше или больше?  Сколько денег собирает власть и  куда их тратит?  Кого
спросить?  Некого.  Почему судьи сегодня решают так, а завтра иначе? С чем
приходят иноземные послы,  и  для чего империя посылает своих?  Из-за чего
начинают войну?  Что даст мне победа,  и чего я лишусь,  если войско будет
разбито на дальней границе?  Вопросы наполнят время с  утра до вечера и  с
ночи  до  ночи.  Ответов нет.  Есть  дикое  море  темных,  противоречивых,
невероятных слухов.  Шепчутся.  Ответит ли сам базилевс? Может быть. Но не
будут ли и  его слова пусты от смысла?  Не блуждает ли в  словесной тьме и
сам Автократор?
     Малх думал:  слово,  разлученное с делом, превращается в подобие шума
волн, бесцельно терзающих берег.
     Просветленный ясностью новой жизни,  Малх освобождался от гнета былой
злобы: они сами слепы, его обидчики. Все они - равно рабы.
     Для Малха,  как и для людей всех племен его времени,  бессмертие души
было такой же  очевидностью,  как  солнечный свет или  ход  ночных светил.
Встречались такие же  вольнодумцы,  как  он,  утверждавшие непознаваемость
всех  богов.  Иные считали вселенную злом,  а  бытие -  наказаньем.  Но  и
вольнейший искатель смысла вещей был убежден во  временности видимого тела
и  в  бессмертии духа.  Рассужденья о сущности Христа могли быть для Малха
упражнением   в    связности   словесных   построений,    но    оставались
праздномыслием:  божественное не поддается испытанию опытом.  Однако он не
сомневался,  что,  если дух, носивший имя Христа в телесном обличии, вновь
воплотится,  он  обрушит на  Византию огненное проклятие отца  растлителям
дочери.
     Восточная империя жестока,  жадна,  как  языческий Рим.  Ее  щупальца
повсюду.  И повсюду она носит смуту и беды,  и чем больше смуты и бед, тем
ей лучше.  Не будет в мире тишины,  пока живет империя.  Вот уже и россичи
через хазар ранены зубами империи.
     Малх  помогает князю Всеславу понять силу  империи.  Всеслав засылает
своих на Днестр,  к  Дунаю,  где живут славянские племена,  ближние соседи
империи.
     Князь хочет пощупать росской стрелой византийский доспех.  Что  может
сказать ему Малх?  В Ветхом завете отмщение оправдано:  око за око, зуб за
зуб.  А  россичи,  старинные земледельцы,  берут еще глубже,  говоря:  что
посеешь, то и пожнешь.
     Новый  завет  заповедал прощение  обид.  Но  разве  сами  византийцы,
принявшие заповедь, хотят и умеют прощать?





        Глава одиннадцатая. БАЗИЛЕВС

                                  Бесчисленные "завтра", "завтра",
                                  "завтра" крадутся мелким шагом
                                  день за днем к последней букве
                                  вписанного срока; и все "вчера"
                                  безумцам освещали путь к пыльной смерти.

                                                                   Шекспир


        1

     Галера была быстроходная,  с  носом,  окованным медью.  Сорок гребцов
несколькими взмахами весел  сумели  разогнать галеру еще  в  порту.  Перед
узостью ворот гребцы положили весла,  и  галера вырвалась на простор,  как
квадрига на  бегах.  Тяжелый удар волны подбросил нос.  Еще,  еще.  Галера
бежала в Азию.
     Трое людей,  сидя вблизи носа, кутались в плащи из тяжелого сукна. От
волн их закрывали высокие, чуть загнутые наружу борта, при нужде служившие
защитой и от стрел.  Столкнувшись с гребнем волны,  галера приподнималась,
как  лошадь,   собирающаяся  вскинуться  на  дыбы.  Струи  холодной  воды,
рассыпаясь ледяной пылью,  кропили лица и руки.  На западе облака улеглись
тяжелыми  горами,   солнце  пропало  где-то   там,   задушенное  зловещими
громадами.
     Пробус,  цепляясь за  Ипатия одной  рукой,  другой держась за  скобу,
чтобы не соскользнуть под ноги гребцов, шептал:
     - Зачем, зачем ты согласился, и зачем согласились мы? Увы, это гибель
души.  Молю тебя,  подкупим кормщика и гребцов. Подумай, Никомедия близка.
Если ты  сочтешь Никомедию опасной для нас,  до наступления утра мы успеем
пройти Абидос.
     Ипатий не отвечал, и Пробус потянулся к Помпею.
     - Почему же ты молчишь?  Убеди его.  Мы идем на безумство,  на позор.
Бежим, лучше смерть, лучше утонем...
     Галера  подпрыгивала.  Падая,  узкое  днище  издавало странные звуки,
будто  жаловалось  дерево,   насильственно  скрепленное  железом.   Пробус
замолчал в отчаянии.  Старшие братья выглядели мертвецами. Сумерки закрыли
Византию,  и казалось, что галера затерялась одна в открытом море, пустом,
злом и холодном, как жизнь.
     Сильно качнуло,  волна ударила в правый борт.  Второй удар,  вкось, и
устойчивое судно выпрямилось.  Галера совершила полный поворот.  За кормой
светились огни Халкедона, счастливого мирного города, где не было Палатия,
не  было мятежа.  Огни замкнули пространство,  не  стало широкого моря,  в
стылой луже  Пропонтиды не  больше свободы,  чем  в  рыбном садке.  Галера
возвращалась в Европу, как камень, который падает обратно на землю.
     Ипатий сказал:
     - Неподчинение бесполезно. Нет места, куда уйти, он найдет нас везде.
Бежать?  К чему я говорю такое!  Ведь мы с Помпеем поклялись. Ты не клялся
случайно. Мы поручились в душе и за тебя.
     - А грех лжи? А величайший из всех грех соблазна чужих душ? - спросил
Пробус.
     - Греха нет,  -  возразил Ипатий.  - Мы христиане, не нам судить пути
бога.  Разве не сам патриарх напутствовал нас?  Своей апостольской властью
он наставил нас. У меня возникли сомнения - святейший Мена разрешил их. Не
патриарх ли  объяснил и  мне  наедине,  и  нам  всем вместе в  присутствии
Божественного,   что  грех,  коль  он  будет  в  чем-либо  нами  совершен,
отпускается  нам,   а   сам   он,   как   верховный   судья   душ,   будет
свидетельствовать за  нас  перед  богом  на  Страшном  Суде.  У  меня  нет