угрозами.  В  низкую и  темную залу опускались шесть-семь ступенек.  Спали
вповалку на  соломе,  которой зимой для  тепла застилают полы византийских
таверн.
     Очнувшись,  Красильщик вскочил.  Из  открытой двери  вниз  тек  ручей
холода. Крик удалялся.
     Ипатий?  Почему бы не он!  Красильщик расталкивал тех, кто до сих пор
не сумел проспать вчерашнее вино. Хозяин таверны с помощью двух слуг тащил
корзины  с  хлебом,  деревянные блюда  с  холодной  свининой и  говядиной,
распечатанные амфоры.  Возвращалась  лихорадка  мятежа.  Давились  куском.
Пусть будет новый базилевс.  Один бог в небе,  одно солнце греет. В доме -
хозяин,  в семье - отец. Другой власти не бывает. Сменить базилевса, жизнь
станет лучше. Хотя бы потому, что он не отомстит за мятеж. Хотя бы потому,
что он  побоится участи старого.  Хотя бы потому,  что новый еще никого не
обидел.  Племянник Анастасия?  А ведь это уже совсем хорошо.  "Я вернусь в
войско",  -  думал Георгий Красильщик.  "Я уйду за Красильщиком",  - думал
Гололобый. Каждый видел лучшее, чем сегодняшний день.
     Тощий,  долгорукий и по-особенному ловкий в своем деле, хозяин спешил
ублаготворить гостей.  Он улыбался,  кланялся,  заискивал, называя каждого
добрейшим,  любезнейшим,  умнейшим,  прекраснейшим, щедрейшим... Наилучшие
качества и в превосходной степени сыпались с его языка, как отборный горох
с  лотка.  Конечно  же,  он  возьмет  на  сохранение  все  серебро  -  это
великолепные вещи,  большого веса, большой цены. Христос свидетель, он все
сбережет,  он будет безо всякого обмана,  троица святая видит,  да, да, он
будет  кормить,  поить,  давать  кров  благороднейшим людям,  он  запомнил
каждого,  достаточно войти, чтобы получить все желаемое... Напрасно, право
же,  напрасно великодушный начальник упоминает о  расправе за  неверность.
Пусть спросят весь город, здесь никогда не обманули христианина.
     С  топотом,  бряцая оружием,  сталкиваясь щитами,  отряд  Красильщика
выбрался на  улицу.  В  таверне сделалось пусто.  Холодные струи наружного
воздуха  размешивали  застоявшийся смрад  человеческих испарений,  кислого
вина.  Хозяин чувствовал гнетущую усталость,  он не спал ночью, тревожимый
сознанием беды.  Еле держась на ногах,  хозяин выбрался наверх и опустился
на камень у входа. Он помнил смуты при Анастасии, помнил бойню, устроенную
благочестивым Юстином после смерти Анастасия. Ничего нет хорошего в жизни.
Налоги растут до неба,  силы уходят,  все ухудшается,  и нет надежды иной,
как  будущая  жизнь.  Бог  милосерд,  он  отпустит  жалкие  грехи  жалкого
человека.  Хозяин,  скорчившись под  овечьей  шубой,  шевелил губами.  Да,
грешен,   грешен,   лгал  много,   обманывал,  обсчитывал,  изворачивался,
задаривал сборщиков налога -  и  это грех,  по  словам духовника;  утаивал
доходы -  худший грех,  но не убивал, не отнимал суму нищего, не вымогал -
господи,  ты  видишь!  -  и  в  грехе иудином не грешен,  не предавал,  не
доносничал -  ты знаешь,  господи!  А вот человеку,  что недавно пробежал,
возглашая Ипатия-базилевса,  ему  не  простится,  иуде.  Двуногая  ищейка.
Палатийская ли, Евдемония или еще чья, ты все видишь, господи!
     Хозяин таверны знал несколько таких.  Зря не проходит жизнь,  пусть и
убитая на услуги первому встречному.  Глаз учится сам находить, его уже не
обманешь безразличием взгляда, небрежным видом. Ищейки все одинаковы, даже
удивительно,  как люди не  умеют их узнавать.  Иуды не меняются,  такие же
были при Зеноне,  при Анастасии.  Ныне их  во  много крат больше.  Прежде,
бывало,  вся  неделя пройдет,  прежде чем  среди пьющих и  утоляющих голод
появится шпион.  Ест он,  и пьет,  и говорит, и слушает даже, пожалуй, как
все.  Однако  же  слепость человеческая удивительна!  Теперь  без  тайного
надзора не проходило дня,  до самого мятежа.  Часто сразу две,  три ищейки
трутся у  столов,  ведут  речи,  наводят на  опасные слова,  притворяются,
вызывают. Ты же, хозяин, знай, да молчи...
     Так  почему же  иуды сами сегодня провозглашают противника Юстиниана?
Ба,  для новой заслуги. Дело Юстиниана пропало, базилевсы уходят, а ищейки
служат новым.  Сегодняшнего иуду хозяин помнил с  лет Анастасия.  Лучше не
думать  о  делах  Власти.  Да  прекратится  мятеж.  Сколько  бед,  сколько
несчастий!.. А ведь наемникам-варварам очень приятно безнаказанно избивать
и грабить ромеев.


     Ночными ворами пробирались Ипатий с  Помпеем к дому,  принадлежавшему
старшему племяннику базилевса Анастасия.  Мятежный город  не  хотел спать.
Братья  уступали  дорогу,  поспешно и  робко  прижимаясь к  стенам.  Перед
каким-то  шествием они  метнулись в  переулок и  выжидали,  когда протечет
толпа, гудящая, визгливая, испятнанная дымным светом факелов.
     "Нет,  нет,  я  не сделаю ничего,  чтобы привлечь к себе внимание,  -
думал Ипатий,  так он решил в  своей душе.  -  Пусть вершит Судьба,  он не
будет противиться,  и только,  и только,  не больше, нет, нет!" Забывшись,
Ипатий заговорил во весь голос.
     - Что с тобой? - испуганно спросил Помпей.
     - А? Ничего, ничего...
     Еще недавно улицы были опасны из-за бесчинства разбойников.  В страхе
перед еженощными грабежами и убийствами жители с наступлением темноты лишь
по крайней необходимости покидали дома.  Богатые выходили с многочисленной
свитой  из  клиентов  и  слуг,  вооруженных,  увы,  только  дубинами,  ибо
настоящее или  самодельное оружие было  воспрещено подданным.  А  бедные -
грабители не брезговали ничем и никем - поручали себя богу.
     - Наверное,  наверное,  теперь все  воры  и  убийцы нашли себе другое
дело, - шепотом утешал себя и брата Ипатий.
     "Ах, почему Божественный, который все знает, видит, во все проникает,
не  дал  нам  охрану..."  -  но  такое Ипатий мог  едва-едва  и  осторожно
подумать, не больше.
     Слабый,  опираясь на  слабого,  братья благополучно добрались к  дому
Ипатия.  Родовое владение от улицы защищала стена, сложенная на извести из
тяжелых  тесаных  камней.  Для  пеших  был  оставлен вход  не  более  трех
четвертей ширины.  Массивная дверь  ложилась без  щелки  в  выемы порога и
притолок.
     Две серые фигурки боязливо сжались.  Есть еще время уйти, как Пробус,
скрыться,  исчезнуть.  "Но  куда  деваться от  бога,  разгневанного ложной
клятвой! Куда уйду от лица его?.." Нащупав молоток на цепи, Ипатий опустил
его с силой, испугавшей его самого. Он замер в странном удивлении: прожито
скоро полстолетия,  но  впервые он  сам прикоснулся к  молотку собственной
двери.  Да, с той минуты, когда базилевс позвал, многое сделалось впервые.
Внутри груди,  где обиталище души, кололо и болело. Боль отдавала в плечо.
Это было тоже впервые.
     Привратник ответил немедля.  Упал один засов, другой, загремела цепь.
В   привратной  ложе  горела  масляная  лампада  перед  иконой  Богоматери