не будет таким, как сегодня. Новый день приходит голодным, его не насытишь
памятью совершенного вчера.
     "Нашего воеводу несет к  большой власти,  как вешней водой,  -  думал
Колот, глядя на Всеслава, - в гору он поднимется на слободских мечах".
     Душа Всеслава горела больнее,  чем живое тело на костре.  Чтобы быть,
как все, он не постарался спасти своих родовичей, свой град. Он вел войско
для победы, не для защиты. Где найти оправдание перед мертвыми!
     Войско  уже  прибавило к  имени  Всеслава  прозвище "Вещий",  уже  не
воеводой звали его, а князем, тем выражая безграничность почета. Но никому
не знать мук чужой души,  не понять со стороны томлений,  сомнений, печали
того, в ком видят вождя и героя.


        5

     В сухое лето Рось-река оскудевает задолго до солнцеворота,  выступают
камни на перекатах, открываются скалистые гряды.
     Брод  в  излучине против  слободы обмелел раньше обычного времени,  и
хазары растаскали ерши.  Слобода была заперта,  как щука в слепом протоке,
заплетенном забором.  Хазары не любили нападать на крепкие места. Холм, на
котором сидела слобода,  был  крут  и  высок,  еще  выше поднимался вал  с
прочным тыном.  Слишком многих жизней потребует открытое нападение,  лучше
пустить в дело старое средство - голод.
     Дни  не  шли -  тянулись тягучей живицей-смолой,  как из  подсеченной
сосны.  Щерб, на которого воевода покинул гнездо, усердно учил подростков.
Наука шла,  как всегда,  будто бы за тыном не стояли степные люди.  Бились
мечами и саблями,  кололи копьями, до изнеможения держали коленями тяжелые
камни.
     На излете ложилась во дворе хазарская стрела.  Прервав труд,  молодые
слобожане  льнули   к   тайным   щелям   тына.   Безногий  стрелок  Горбый
перебрасывался на  костылях,  гудела  и  жестко хлопала тетива всей  силой
турьей  роговины  тяжелого лука,  и,  коль  не  успевал  укрыться хазарин,
молодые завистливо кричали:
     - Труп, труп!
     Калека озирался,  хохотал,  бил кулаком в гулкую грудь, как молотом в
бочку. Он счастлив, здесь он первый воин, мужчина!
     Щерб  бранил  подростков дармоедами-бездельниками и  тычками  гнал  к
делу.
     Со слободской вышки по-прежнему поднималась тонкая струя дыма в  знак
того,  что хазары перешли Рось,  что слобода еще жива.  По дыму, по зареву
слобожане знали,  что погибли три града, угадали, чьи грады погублены. Где
же свои, где воевода?
     Днем  из  слободы  было  видно  далеко.  Ночью  приходили  темнота  и
сомнения.  Погибли слободские с князем,  побито ополчение. Щерб размышлял,
втихомолку от меньших советовался с несколькими старшинами. Хазары разорят
землю дотла, но не останутся в ней навечно. Что делать тогда? В слободской
крепости много припасов, есть колодезь. Если хазары пойдут на слом большой
силой,  не  жалея  себя,  тогда не  отбиться.  Не  пойдут -  крепкое место
уцелеет. Пойти вдогонку хазарам, отбить своих пленных, сколько будет силы,
или сберечь себя? Затворникам казалось, что они одни на росской земле.
     Старшие готовились увидеть,  как  хазары примутся нарочно,  на  виду,
играть славянскими головами,  складывать их кучами,  как распнут избранных
пленников для устрашения осажденных.
     Однажды   на   заходе   солнца   в    слободе   заметили   всадников,
переправлявшихся в Заросье к востоку от брода.  Подумалось,  что это свои.
Иначе почему бы им идти вплавь,  а не бродом? За все дни впервые появилась
надежда.


     Ратибору помнилось, как степь пахла горелым в затишных лощинах, когда
он  возвращался из далекого дозора.  Нынче и  ночью пахло так же.  Заросье
сгорало от солнца.
     Небо   рассыпалось   звездами,   пели   сверчки.   Издали   доносился
многоголосый лягушечий вопль.  Вдруг,  вспыхивая,  он взлетал,  тревожный,
трескучий, и умолкал, удушенный ночью. Кто-то топтал пересыхающие озерки и
болотца, кто-то крался между тростником, рогозом, рдестом, кто-то охотился
за живым мясом.
     Ущербная луна взошла после полуночи,  лесные тени сгустились,  поляны
белесо запестрели,  будто влажные.  Свет  обманывал:  жаркой ночью росы не
бывает.
     На  рассвете Ратибор вышел  со  своими в  тыл  хазар,  на  южный край
Турьего урочища.  Широкие ободья хазарских колес  отметили степную дорогу,
подсохшие травы не могли налить соком и  поднять сломанные стебли.  Здесь,
от  маленьких искорок,  которые железо  выбьет  из  души  кремня,  суждено
родиться великому бедствию для всего живого.
     Конному легко набрать в  лесу сушняка и  разбросать по  степи костры.
Через Турье урочище протянулись цепочки хвороста.  Из костра, разложенного
в лесу,  всадники выхватывали головни и уносились в степь. Припав к земле,
человек  раздувал уголек,  пока  не  затрепещет бледная душа  огня.  Степь
запылилась серым дымом.
     Мстиша, друг Ратибора и родович Всеслава, захохотал.
     - Знатное  будет  кострище!  Я  охотник  отведать жареного хазарского
мяса! - и завертелся в пляске.
     Мрачно  и  страшно глядели на  одичавшего Мстишу  воины  из  погибших
родов.
     Новые и новые места степной дороги вздыхали дымом, разрастался пожар,
пахнуло гарью.  Мстиша плясал и плясал.  Невеликий ростом да мощный телом,
он плескал широкими ладонями,  щелкал пальцами и выкрикивал все одно,  все
одно:
     - Мясца мне  жареного,  паленого,  копченого!..  -  Двое детей было у
Мстиши. И к жене он любил отлучаться почаще иных, тоскуя по нежности.
     Ратибор схватил друга за плечи. Мстиша вырвался, затрясся, закричал:
     - Не тронь меня! Не тронь, ты железный! - и вскочил в седло.
     И  все  вразброд поскакали по  степной  дороге,  утолял  жгучую  муку
пожаром.   Собирали  хворост,  раскладывали  новые  костры,  перехватывали
степную дорогу тропами огня.
     Уже метнулась дикая птица;  забыв о труде повседневной охоты, уходили
ястребы, вспархивал перепел, куропатки срывались, отлетали стрепета, уводя
свои выводки.  Гибли жалкой смертью мыши, кузнечики, сами прыгали в огонь,
тысячи тысяч малых жизней исчезали в слепом гневе огня.