И вещий сон в тени родных лесов,
                 и шепот наших трав в лугах и на полянах,
                 и шелест наших злаков в бороздах,
                 возделанных руками росских,
                 и гик коней,
                 и топот стад,
                 и грай воздушных птиц.
                 Все наше здесь!

     Час  ранний...  Солнце не  успело сделать и  двадцатой части дневного
пути, а уже совершилась победа.
     Ратибор верхом  проехал в  ворота,  как  несколько дней  тому  назад.
Хазары не удосужились убрать с улицы тела погубленных россичей.  Там и сям
лежали они,  как убили их.  Одни будто спали, иные воздевали мертвые руки,
призывая Сварога и навьих взглянуть вниз и сжалиться над участью своих.
     Вместо  двора  князь-старшины  Беляя  рассыпалось пожарище  в  смраде
горелого дерева, кожи, мяса.
     Вот и дом Ратибора.  Не узнать.  Ворота сорваны,  вместо избы -  куча
бревен и  ломаных досок.  Ударили в  стену,  и  все развалилось.  Только и
осталось целого -  амбар,  где на  обрядовой постели из немолоченых снопов
воля  матери Анеи  сделала сына  мужем  Млавы.  Неотвязно стучалась глупая
мысль: "Ты же видел, что нижние венцы подгнивали, не поправил..." Будто бы
из-за венцов рухнула жизнь двух женщин и сына.
     На земляном ходу у тына опрокинутый котел,  разбитые корчаги, черные,
блестящие. Выплески смолы стылой. И женщина! Ничком лежит, головой в золе.
Млава? Нет, соседка Севинья. Бились они. Не отбились. А ты, воин, жив...
     Нет матери,  нет жены,  нет сына.  Где же их тела?  С  улицы кричали,
звали:
     - Ратибор! Ратибор!
     Что спешить,  такое всегда успеется.  Нечего спешить,  не спешить, не
спешить... Венцы были гнилые - вновь вспомнилось глупое.
     Ратибору казалось, что бесконечно долго сидит он в седле, опершись на
луку, и смотрит на верного пса Анеи, лохматого, как медведь, изрубленного,
как доблестный воин.
     - Ратибор, Ратибор!
     На  улице тесно стояли его родовичи из  слобожан,  из  пешего войска,
что-то заслоняя. Ратибор взглянул и опустил голову, закрыл глаза, чтобы не
вглядываться.  Женщины,  дети.  Все одинаковые,  все связанные.  У каждого
горло вскрыто от  уха до уха.  Кровь еще ярка,  как краска марена.  Пока в
поле бились,  охрана пленников потешилась росской мукой. Наверное, Ратибор
это сказал вслух, так как кто-то ответил:
     - Никуда не ушли те хазары...
     С  поля  звал рог.  В  его  звуки привычное ухо  вкладывало привычные
слова: "Всем собираться, все быть сюда! Всем поспешать, поспеша-а-ать!"
     Конь Ратибора сам тронулся с  места.  За  ним послушно потянулись все
конные и  пешие,  оставляя тела своих,  как нашли их.  Лица живых россичей
были  страшнее,  чем  у  джиннов,  выдуманных служителями свирепых Яхве  и
Хавра.
     "Не лилась бы невинная кровь, соблюдай племена росского языка росскую
общность,  помогай бы друг другу не скупым подаянием воинами, как илвичи с
каничами нам помогли", - так запомнилось всем сказанное воеводой Всеславом
в  кратких словах.  Отдыхать было некогда,  пировать было не к чему,  да и
нечем. Ходит хазарин по росской земле.
     К  убийце  кровных можно  коснуться только  железом.  Быстро перебили
пленных хазар, некогда было утешить сердца медленной местью. Только хану и
нескольким знатным  оказали  почесть размычкой.  Согнули березы,  к  одной
вязали правые руку и ногу,  к другой -  левые. Понемногу отпускали стволы,
согнутые, как луки. И - сразу бросали...
     Не хлеб -  бранную добычу собрали на вытоптанном поле. Цена же победы
была три десятка своих по  вещей мудрости воеводы.  Для охраны разоренного
града от зверя да от ускользнувших с  побоища хазар оставили горстку пеших
воинов. Остальные - все нужны.
     Сделалось пусто,  сделалось тихо.  Души  павших невидимо носились над
оставленным полем.


     Очнувшись,  Млава достала рукой до  низкого потолка.  День,  ночь ли?
Женщина позвала, ей ответил мужской голос:
     - Здесь  я.  Слушай.  Откапываться  будем.  Не  откопаемся,  пропадем
напрасно.
     - Назад думаешь выйти?
     - В град,  к хазарам? Нет, - возразил Павно. - Будем копаться наружу.
Через вал. Ваш двор строен вплотную к тыну.
     Глинистая земля,  которую никогда не ворошил заступ.  Материк.  Узкий
ход прорезали ножом.  Осязание чудесно обострилось.  Светильню зажгли один
раз,  когда начинали подкоп.  Огонь отразился в  блестящих,  как у  зверя,
глазах.  В  тайнике -  трое взрослых,  два грудных ребенка и девять детей.
Свет -  надежда.  К нему все потянулись. Но огонек, слабый, как мошка, сам
угасал в густом воздухе. Огню нужно больше простора, чем человеку.
     Россичи  рыли.  Женщина  работала в  очередь  с  мужчиной.  Грудные -
Ратибор и Дончик -  отмечали время. Они жадно брали холодную грудь, и мать
старалась, чтобы глина не попадала в глупые рты.
     Павно торопил.  Мальчики и девочки копошились у ног,  стараясь помочь
старшим.  Сырая земля студила тело,  но воздух был жаркий, удушливый. Мрак
утомлял,  руки обессиливали.  Пора съесть кусок.  В  тайнике был  накоплен
припас.  Арсинья берегла бадейку с молоком последнего удоя. Старуха делила
мясо,  на  зубах пища  мялась вместе с  землей.  Арсинья,  нащупывая лица,
подносила к губам лубяной ковшик, ворчала:
     - Не хватай, разольешь, хуже слепых вы...
     Павно замирал в  узком лазе,  отдыхая на миг.  Не двигалась и  Млава.
Слышно,  как  шепчет,  рыхло возится,  как  быстро-быстро дышит тайник.  И
молчит.
     Пот застывал на теле.  Павну мерещились души,  чьи тела погребены под
землей.  Они вечно томятся во мраке, истлевают без света. Страшно остаться
без погребального костра.  Павно устал и не в силах справиться с ужасом. В
подкопе не  повернешься.  Павно  пятится ползком.  Спина задевает за  верх
подкопа.  Кротовая нора завалит, сейчас завалит!.. Сердце останавливается.
Не человек -  мышь давленая.  Голые ступни упираются в плечи Млавы:  тебе,
женщина, пора покопать...
     В подкопе не воздух -  гарь горькая.  Млава тешится мыслями. Она была