все было известно. Не было ни одной загадки, ни одного сомнения. Квинатцин
знал,  что  нужно  выразить,  зачем  и  для  чего.  Как  выразить,  какими
совершенствами формы? Какие новые черты обязан найти воплотитель? Мечтой о
совершенстве формы  и  опьянялся Квинатцин.  В  совершенстве формы и  есть
правда,  а правда -  это красота. Квинатцин создавал красоту, вдохновляясь
творчеством, преклоняясь перед делом своего познания и тайной рук.
     Заглушаемое священным барабаном таинство совершалось как бы бесшумно.
Темная  кровь  жертв,  переполнив пробитые  для  нее  стоки,  растекалась,
копилась на верхних ступенях и,  преобразованная лучами Солнца, посветлев,
стекала ниже.
     Медленно,  медленно  Квинатцин перебрался на  западную сторону.  Сюда
сбрасывали тела  жертв,  здесь их  подбирали,  укладывали.  Служение богам
началось недавно,  но  ряды тел  были уже  длинными.  Квинатцин вспоминал,
сколько пленников привели из  Чалана.  Дважды двадцать по двадцать.  Будут
сыты и боги, и чтущие их люди.
     Квинатцин издали  смотрел  на  трупы.  Тело  живого  человека слишком
гладко,  слишком убого,  закругленно.  Оно - скучно. Ничто не подчеркнуто,
взгляд наполненных мягким веществом орбит невыразителен, бессмыслен.
     Рядом была еще пирамида,  малая -  из черепов жертв.  Сколько их? Без
счета.  Двадцать раз по двадцать, повторенное очень много раз по двадцать.
Не  только  снаружи,  вся  пирамида  сложена  из  черепов.  После  трапезы
вываренные,  пустые,  вылизанные черепа возвращались сюда.  И  здесь  они,
освобожденные от плоти,  оживали.  В глубинах орбит возникали тени взоров,
полные значения.  Квинатцин изготовлял маски в виде черепов и разукрашивал
настоящие черепа. Красотой его работы восхищались самые грубые умы.
     Квинатцин  глядел,  отдаваясь тайне  созерцания.  Он  ощущал  в  себе
глубину,  особенную,  прозрачную,  в  ней копились образы.  Он был в  мире
красоты, владел ею, и она владела им.
     С  усилием вырвав  себя,  Квинатцин вплотную подошел к  телам  жертв.
Казалось,  он был уже полон.  Нет,  нашлись новые глубины,  новая жадность
восприятия.  Перед ним были тела,  освобожденные от сердец,  грубо и мощно
разорванные от  низа живота до ребер.  Выпученные внутренности,  разинутые
рты,  глаза,  готовые вырваться из  орбит,  скорченные члены.  Это не было
безличным скопищем живых. Торжествовала красота смерти, победившая пустыню
жизни.
     Квинатцин искал,  запоминал.  Прикасаясь к телам,  хватая их,  он сам
ощущал чьи-то прикосновенья,  его знобило,  и волосы шевелились на голове.
Освещенное  солнцем  выглядело  уже  другим,   когда  падала  тень.  Тайна
прекрасного была в  чередовании света и  тени,  в  их сочетанье,  таком же
глубоком, как тайна, соединяющая двух, дабы породить третьего.
     Наступало  насыщенье,  глаза  и  мысль  полны.  Довольно  и  -  пора!
Квинатцина звала глина,  обреченная послушно принять первый отблеск мечты.
Он  ломился через толпу,  грубо отбрасывая окровавленными руками неловких,
не успевавших уступить дорогу. Он не видел этих ничтожных, случайно живых.
Он не слышал,  как они выли,  раздирая себе уши и  лица,  пронзая длинными
шипами языки,  чтобы своей мукой и  своей кровью еще более скрепить союз с
богами, ибо лишь боги могут дать человеку хоть крупицу безопасности в этом
бушующем бедствиями мире.
     Квинатцин не нуждался в  самоистязаниях,  чтобы добиться полета души.
Он  творец,  вознесенный над всеми созидатель красоты.  Повинуясь желанию,
сильнейшему,   чем  голод,  страх  перед  смертью  или  продолжение  рода,
Квинатцин спешил к своим резцам и лопаточкам, к своему великому делу.


     Истощенный великолепием праздника,  пресыщенный зрелищем,  в  котором
все были участниками,  насладившись жертвенным мясом, Чалан успокоился еще
до сумерек.
     Разбредясь по клетушкам,  комнатам и комнаткам громадных общих домов,
чаланцы засыпали в  прохладе каменных клеток.  С  наступленьем темноты они
наполовину очнутся,  чтобы выбраться во  дворики,  на  плоские крыши,  где
легче дышится, где лучше спится.
     Город был беззащитен.  Беззащитным он  будет и  утром следующего дня,
как в утро каждого дня.  Чалан беспомощен против внезапного нападения, так
же  как  был  и  остался ограбленный,  порабощенный Теско.  Как все другие
города и  жилища,  как  все  поселенья племен,  где  безгранично властвуют
страшные боги.
     Все  боялись,  и  никто  не  боялся.  Все  свыклись со  страхом,  так
свыклись,  что никто не умел заставить себя и  принудить других хотя бы на
ночь выставлять стражу.  Каждый уходил в блаженство сна, как в глубочайшую
и безопасную обитель.
     Во  сне  прекращалось одиночество,  на  которое был  осужден каждый и
всегда.  Слов  для  выражения внутренней жизни  личности не  существовало.
Ощущенья,  мысли  -  движенья души  были  скованы невозможностью общенья с
другими и,  естественно, превращались в тяжкую обузу, которая мешала жить,
которая заставляла не любить жизнь.  В полусне,  в образах, то явственных,
то смутных,  Уэмак всегда переживал одно и  то же:  свое отчуждение и свою
тоску.
     Его  считали чудом.  Его светлые волосы слегка вились.  Кожа его была
светлой в  местах,  где  одежда закрывала от  солнца.  Ростом он  был выше
других мужчин племени, а лицо его было таким, будто бы древнее изваяние из
серого камня было снято с него.
     Им  гордились.  Совсем молодым он  был избран Вождем Мужчин,  и  лишь
смерть могла лишить его высшего звания.
     Его предки возвышали свое прошлое над настоящим,  как все, кто пришел
на чужбину.  Им поклонялись, как высшим, их будто бы слушались. Но их сила
осталась на бесконечно удаленном востоке.
     Уэмак сознавал себя  чужим среди своего племени -  он  ощущал в  себе
душу предка.  И  не  одного -  такова была его тайна.  Он  чувствовал себя
множеством,  в  нем жило,  как он  считал,  много душ.  Поэтому,  когда он
рассказывал  другим  переданное  ему  по  наследству,  он  вновь  и  вновь
переживал бывшее с ним самим.
     Для  племени Уэмака это прошлое мнилось настоящим -  тем,  что сейчас
происходит в  обители  богов.  Красные  люди  знали  собственное прошлое и
собственный мир, не отделенный от них непреодолимым Океаном.
     Во многих десятках дней пути к  северу от Чалана,  в  лесах и на краю
лесов, в стране больших озер, жили люди охотой и рыболовством. Они строили
себе  деревянные дома  со  многими комнатами,  с  общими очагами.  Комнаты
занимали женщины с  детьми,  а  мужчина жил  с  женщиной,  если она  этого
хотела.  Все принадлежало всем,  но дети были с женщинами, так как женщины
рождали их,  а не мужчины. Дети не знали своих отцов, считаясь родством по