Ее  отец Гарольд был немногим старше русского князя,  ждавшего ее в  конце
пути. Гита забыла лицо отца, она мало видела его и была совсем маленькой.
     Мысль бежала вперед,  в  пустоту,  которую еще  нечем было  населить.
Сзади  осталась жизнь,  начало которой никто  не  умеет заметить,  которую
нельзя повторить,  которую никто еще не  сумел оценить и  понять.  Ибо это
никому не нужно, кроме тех, кто живет продажей занимательных рассказов. Но
и такой продает не действительное,  а воображенное им о себе:  то, чего не
было.  От сегодняшнего не уйдешь,  зато прошлое беззащитно,  покорно,  как
труп в руках обмывающего.  Прошлого,  как утверждают,  нет.  Но в какую же
емкость помещают любую  правду,  любую  ложь,  утверждая,  что  так  было?
Содержимое не может обойтись без содержащего.
     Будущее явилось для  Гиты  нежданно среди высоких берегов реки Мутной
безликим, бесплотным и поэтому страшным. Гита спряталась в своем убежище -
шатре  или  домике,  прочно вделанном в  палубу,  обтянутом снаружи кожей,
изнурти обитом красной тканью.  Здесь едва можно было стоять. Зато постель
была одинаково удобна для сна и для слез.
     Висби,  молоденькая служанка Гиты,  крепилась,  ее хватило ненадолго:
все  страшное сделалось еще  страшней от  горя  госпожи.  Третья  женщина,
сорокалетняя вдова  по  имени  Маб,  почти старуха в  понятиях времени для
женщин ее положенья,  молча сидела на низком ложе, служившем постелью ей и
служанке.  Маб  и  служанка Висби были  родственницами матери Гиты,  очень
дальними и с левой руки. В старых саксонских семьях все вместе садились за
общую   трапезу.   Несколько  десятков  человек:   хозяева  -   у   конца,
называвшегося верхним;  чем дальше от них,  тем скромнее места,  и в самом
конце те,  кого на Руси звали закупами,  холопами,  а  в Англии -  рабами.
Иногда  у  красивой  работницы появлялся ребенок,  не  было  зазорным  для
хозяина признать его своим.  Таких называли детьми с  левой руки.  Правами
рожденных в  освященном браке они не пользовались,  но происхожденье их не
считалось позорным.
     Оплакивая неизвестное, Гита не заметила речных порогов, через которые
с осторожным искусством русские провели корабли. Забившись в светелку, она
знать ничего не  хотела,  пока  не  пришлось выйти,  чтобы увидеть громаду
города,  рассыпанного на обеих берегах реки,  венчанного крестами церквей,
только угадывающихся из-за домов,  высокий мост через реку,  полный людей,
чтобы  услышать  голоса,  звон  колоколов.  С  пристани  на  корабли  были
перекинуты  широкие  сходни,   покрытые  коврами.  Духовенство  в  золотом
облачении,  воины  в  блестящих доспехах.  Высокий  человек -  князь  Глеб
Святославич,  в  роскошной  одежде,  обратился к  Гите  с  приветствием на
латыни.  Под торжественное пенье на чужом языке Гиту повели в город, прямо
в  церковь,  храм святой Софии,  где  она  впервые слушала богослуженье на
чужом языке, по чужому обряду, и все это теперь должно быть ее навсегда, и
все, что осталось, должно стать чужим.
     Русский епископ в русском соборе обратился к Гите с кратким словом, и
она не  сразу поняла,  что он говорит по-латыни:  ей,  наверное,  хотелось
чуда,  чтоб не быть такой одинокой и понять сразу русскую речь, а епископ,
назвав девушку чистой голубицей, напомнил о своем древнем римском собрате,
который некогда изрек про ее соплеменников:  "Не англы,  а ангелы", обещал
ей любовь божью и людскую,  и на паперти к Гите обратились с приветствиями
один, другой, третий, - она уже не помнила сколько. Важные люди с золотыми
цепями на бархатных шитых кафтанах,  похожие на вифлеемских королей,  хотя
они  были  только  альдермены -  старейшины колоний иностранных купцов,  и
русские теснились на улицах,  мощенных деревом, чистых, как пол, и никогда
она не слышала столько смеха,  не видела столько улыбающихся лиц, но никто
не толкнул ее в тесноте, и она растерялась так, что не знала, смеяться или
плакать,  и ей было стыдно -  неужели все из-за нее?  -  и шла,  и шла, не
чувствуя усталости,  будто идет не сама, но несомая волнами их веселья, Их
радости,  этих неисчислимых людских скопищ,  не чувствуя руки князя Глеба,
который бережно вел  ее,  и  откуда-то  сыпались цветы,  почему так  много
детей,  почему так  радостно звонят колокола,  и  всего  собралось слишком
много, и не было сил, чтоб выдержать, и она не заметила, когда стало тихо,
и  почему-то  плакала на  груди чужой женщины,  как на  материнской груди,
плакала не  как  на  корабле,  а  просто  слишком переполнилось сердце,  и
слышала, как ее называли беленьким цветочком чудным, росиночкой, ресничкой
милой,  а  уж запылилась-то,  и пахло полевой мятой,  чабрецом,  и пол был
устлан белым полотном,  как волнами,  и  Маб с  Висби разували и раздевали
Гиту,  опять ее вели,  но тут же открыли дверь,  было влажно, душистый пар
радостно охватывал тело,  плеща,  лилась вода,  нежно  и  сладко шелестели
вялые листья на  тонких ветках,  и  был  сон,  проснулась она  скоро,  еще
влажные волосы заплели в две косы и повели через двор с деревянным полом в
высокую палату,  где  Гиту  встретили громкими криками,  там  за  длинными
столами  князь  Глеб  Святославич и  Господин Великий  Новгород чествовали
датчан  и  своих  русских,   которые  привезли  из-за  моря  добычу  краше
самоцветов -  жену  князю Владимиру,  Ярославову внуку,  с  родом которого
новгородские люди  исстари были  в  дружбе и  будут навеки,  пусть молодая
княгиня про то знает!
     Осбер один  раз  глянул на  Гиту  и,  горько покивав головой,  закрыл
глаза.  Таким он и остался -  в прошлом,  которого нет, которое остается с
тобой,  которое увядает,  рассыпаясь невидимой пылью,  и  без которого нет
ничего.
     Жена князя Глеба, двоюродного брата Гитиного суженого, покоила сестру
свою три дня,  проведенные не в праздности:  русскую речь твердили,  здесь
Гита проходила науку женских слов,  узнав, что - беленький цветочек, а что
- аленький, почему по-русски можно любовно назвать и росиночкой, сравнив с
каплей,  повисшей утром на луговой травинке, почему для ласковости годится
и ресничка, и ягодка, будто бы совсем непригодные, даже смешные, нелепые в
жестком строе ученой латыни.  Побольше бы времени!  Княгиня учила сестру и
русским  словам  и  женскому  делу...  Саксонская королевна,  взращенная в
изгнании,  в чужих домах,  осталась по-детски невеждой в хозяйстве. Кому ж
заниматься княжеским домом?  Наемные обманут, холопы изленятся, без своего
глаза люди изворуются.  На ком грех? У князя большое хозяйство, под землей
- погреба,  над землей -  кладовые, всюду запасы; у князя дружина, друзья,
приезжие;  всех напои,  накорми,  обмой,  обшей, спать уложи. Не самому же
князю счет вести,  ключников-кладарей учесть, поварам-поварихам приказать,
за ткачихами приглядеть,  для того есть княгиня - мужу помощница, домашний
ум да забота.  Да ведь и наказать придется, не мужу каждый раз жаловаться,
не любы мужьям жалобы,  он ласки ждет для души,  жена ему сердце на челядь
распаливает,  но сама ж виновата,  недоглядела,  распустила людей, большие
что  малые,  родного сына  набалуешь,  он  с  тобой хуже  печенега-половца
поступит, и не жалуйся, поздно. Жена ученая, дом неметеный, радости мало.
     По  дому,   по  кухням,   погребам,   кладовым,   амбарам,  подклетям