он.   Слушают,  суровые,  сильные,  смелые.  Иноземцы  удивляются,  у  них
по-другому.  В  каждой земле свой обычай.  Но иной бывалый купец,  он же и
воин -  время такое, - задумавшись, вдруг понимает, почему на Руси главные
города,  главные  княженья,  от  которых зависят другие  города  и  другие
княженья,  не спрятаны внутри Руси, а поставлены на краю. Они - укрепленья
на  юге  и  востоке земли для  защиты от  Степи,  за  то  им  и  честь,  и
первенство.
     А  это  что?  Упреки!  Обильная Русь,  всесильная Русь сама себя силы
лишает. Города не дружны, под себя тянут, любят себя, будто они соперники,
будто мало места,  будто все поля распаханы,  речные берега заняты, рыбы и
дикие звери сосчитаны.  Боян хулит князя Изяслава за гордость, за бегство,
хулит Святослава с Всеволодом -  изгнали они брата, заменив братское слово
угрозами.  Будет ли  от  такого на Руси добро?  Не будет.  О  малом спорят
князья,  будто о великом.  Дружины состязаются,  какая сильнее.  Сила не в
споре, сила - в согласии.
     Улыбается старый  князь  Всеволод,  покинувший Чернигов,  чтобы  сына
женить.  Прав Боян,  да люди-то не камни:  не обтешешь на клин,  чтоб свод
сложить.  Тесел нет таких,  нет и  каменщиков.  Жизнь-то,  ее,  друг-брат,
прожить -  не  поле перейти.  Овраги,  топи невидимые,  метишь,  как лучше
сделать,  получается худо.  Удача  без  труда приходит,  трудишься -  руки
пусты.  Так-то,  друг-брат.  Я  тебе  такое могу объяснить на  латыни,  на
греческом, на германском, по-арабски; все знают, что надобно делать, а как
делать - еще не придумано.
     Велел Всеволод налить братину греческим вином, взял полуведерную чашу
за  ручки,  вышел во двор.  Старый князь -  так говорится по возрасту,  по
бороде да  усам,  крепко битым белым инеем,  по высокому лбу,  который бог
придал во все темя. Память же свежа, а спина хоть иссутулилась, но в седле
не  мешает.  Двое  суток,  меняя  коней,  шел  Всеволод  в  Переяславль из
Чернигова,  прибыл третьего дня поутру свежим,  после обеда в полдень лег,
как все, по обычаю, и спал не долее других.
     Выйдя с братиной во двор, князь Всеволод возгласил здравицу: "За Русь
Великую!",  отпил и  передал первому,  кто с краю сидел.  Пошла братина по
двору,  со  двора пошла на  площадь,  за  братиной шли княжие виночерпии с
мехами вина -  пополнять.  Дойдут до последнего - и пиру конец, ибо солнце
уж прикидывалось к  земному окоему,  где ему садиться ныне положено,  чтоб
дать Руси ночной покой.
     В  гридне кончался пир.  Скоро дадут знак  молодым и  поведут их,  по
русскому чину,  в опочивальню,  где готова постель из снопов немолоченного
хлеба,  с перинами,  застланная льняными простынями, с подушками гагачьего
или гусиного пуха,  с одеялами горностаевыми или куньими, со свежей водой,
с  огнем,  все  по-старинному,  без  перемен с  древнейшего времени первых
славян,  по  указу князя Обычая,  от которого пошла русская земля и  стала
быть.  Разве что в  правом от  входа углу вместо светильника горит лампада
перед божницей.
     Зажглась вечерняя звезда,  над  нею  белый месяц уходил вслед солнцу.
Андрей-Боян под нежный звон одиннадцати гуслей спел новую песнь:

     Душу в душу вложив, внук и внучка Стрибожьи
     Жили долго любовью любя, жили до ночи, когда,
     для себя незаметно, в сон вступили особенный -
     он вечным зовется, ибо через него люди в вечную
     жизнь уходят...

     И где-то в выси они оба очнулись, обнявшись, и
     долго неслись среди облак небесных, и звезды, и
     воздушные звери им давали дорогу, и они поднимались,
     сияя, к сияющим стенам, к воротам, и были ворота
     нежнейшим
     сплетением лилий, но прочны, как камень, и гулки, как
     бронза. На голос ворот явился апостол-привратник,
     святой Симон-Петр, спокойный, как камень, и руку пред
     ними воздвиг, вход воспрещая, и так им сказал: "Нет, не
     время, нет, еще рано, до срока иного иное вам уготовлено
     богом".

     И ветер небесный понес их в место другое, здесь ворота
     казались подобными райским, но странно отличными,
     будто бы сущность сама была опрокинута, и белое
     сделали черным, и черное сделалось белым, и свет
     стал помехой, чтоб видеть. Безликие, скучные стражи сказали:

     "Уйдите, не пустим,
     уйдите, уйдите!" - и сдвинулись тесно, собой заслоняя
     печальное место, и стражи поникли, как травы в дни зноя,
     бездождья, и все повторяли: "Нет тайн для рая, нет тайн
     для ада, мы тех принимаем, кому надлежит воздаянье за злобу,
     за чувства ничтожные, берем мы лишь тех, кто извергнут
     за то, что был только тепел, за вашу любовь у нас нет наказаний".

     И вновь поднялся ветер и принес их к порогу, к узкому входу,
     где начиналось Чистилище душ, сотворенное из холодных
     молитв и хитроумных надежд папского Рима.
     Тут служки встретили души с улыбкой: "Слыхали и знаем -
     вас в рай не пустили, все знаем, и места в аду вам не дали,
     чего же от нас вы хотите? Очистить вас от любви мы не можем,
     нам вы не нужны, мы вам не нужны, но Петр-привратник вам
     ничего не сказал? Ничего? Разве вы не слыхали?"
     "Мы скажем..." - но ветер унес и слова, и трижды отверженных.
     Они же, глянув один на другого, увидели: горе, заботы,
     морщины, седины - все, все исчезло, смытое будто пыль
     с листьев первым дождем, и стали они, какими были давно,
     в тот день, когда на земле обменялися кольцами.

     "Вернемся на землю", - оба разом сказали. "Я женщиной буду,
     и буду любить я, и буду тобою любима", - она ему обещала,
     "И я снова буду твоим, желанная сердца, ты краше мне лилий
     на райских воротах".
     Не ветром, а собственной волей своею они погружались
     в синий, в теплый покров, в котором вьются дороги с тверди
     небесной к тверди земной. И с вниманьем глядели,