предал".  При его-то  уме такое подумать!  А  все от  обид.  Берет на себя
много,  торопится,  будто при  жизни можно все завершить.  С  другими стал
меньше советоваться,  сам все да  сам.  И  все-то,  везде-то  стал у  него
дьявол.  До  богомильства доходит.  Пришлось епитимью наложить -  сто  раз
утром и вечером повторять: все от бога.
     В  юности  у  себя  в  Богемии Бартоломей лешего видел,  слышал,  как
домовой  в  подполе возится,  проказит в  хлеву.  Перекрестишься -  и  нет
ничего, тоже ведь в божьей воле они, как и дьявол, мал он против креста.
     Вздрогнув, папа Григорий говорит во сне, быстро, несвязно. Бартоломей
слышит:  "...козни...  дьявол...  измена".  Духовник кладет  на  лоб  папы
подсохшую старчески,  но крепкую руку. "Чур тебя, чур, спи, спи с богом, -
приказывает он, и папа успокаивается. - Спи, спи, - повторяет Бартоломей и
читает молитву господню по-своему,  много раз повторяя: - Да сбудется воля
твоя,  да сбудется,  да сбудется..." Вслушивается:  папа дышит спокойно. И
уходит в маленькую комнатку рядом - они с папой везде спят близко, - и сам
засыпает, зная - до утра все будет тихо.
     Утро.  Второй день.  Император стоит,  ждет.  Короткий день пасмурен,
бесконечен.  Вечер,  и  калитка выпускает Генриха на волю,  живого,  но не
прощенного.  И ночь тревоги,  и смута в сердцах,  и нет иного шума,  кроме
зимнего ветра и скрипа ставни на ветру.
     Внизу,  в  селенье,  шум,  пьяный крик охраны и слуг прибывших к папе
послов,  посланников,  вестников.  Тесно и  холодно -  люди греются вином.
Наставлены палатки,  горят костры,  так как приезжие не  умещаются в  двух
десятках домиков,  домишек,  лачуг.  И уже делают большие дела трое ловких
торговцев съестным и хмельным,  которые,  пронюхав наживу,  сумели прибыть
первыми - за ними тянутся другие.
     Третий день.  Живой столб во  дворе замка так же неподвижен и  так же
упорен, как вкопанные бревна других столбов.
     Папа работает,  дел  ему  хватит на  три жизни.  Он  уже не  посылает
взглянуть на  императора Генриха Четвертого,  превращенного в  столб волей
наместника божьего,  апостола Петра,  принявшего в Риме венец мученичества
за веру по приказу самого Христа.
     Нет человека,  кто не  знал бы,  как было.  Смущенный преследованиями
язычников, Петр тайно покинул Рим, боясь не за себя, но за молодую, слабую
Церковь,  которую его смерть оставит обезглавленной. За городскими стенами
Петр встретил Христа и,  растерявшись, спросил: "Куда ты идешь, господин?"
"В Рим,  который брошен тобою", - ответил Христос и исчез, а Петр вернулся
и был казнен,  потому что зерно,  упав в землю,  должно умереть, дабы дать
много плодов.
     Кто  здесь,  в  Каноссе,  зерно?  Папа,  который  может  изнемочь под
тяжестью ноши?  Император Генрих, которого холод может замучить до смерти?
Где истина? И где ложь? Стаи голодных ворон мрачны, как бесовские полчища.
На небе нет знамений.
     "Ты  знаешь,  когда  трясется земля?"  -  спрашивает наемный  солдат.
"Когда дьявол хохочет в преисподней",  -  отвечает товарищ. Кто ж не знает
того! Но ни вчера, ни сегодня они уже не собирались, услужив папе Григорию
тонким   стилетом,    заработать   себе   на   безбедную   старость.   Они
прислушиваются,  им  показалось,  что  замок  чуть  дрогнул.  Если  дьявол
захохочет погромче, как однажды случилось в Мессине, Каносса превратится в
кучу камней и  всех раздавит,  как мух,  набившихся в  горшок из-под меда.
Уйти бы на чистое место!  Но выход закрыт и  будет закрыт для всех,  кроме
императора Генриха,  если  папа  до  вечера ничего не  решит.  Дьявольские
шутки...  И говорят,  уже не осталось вина. Дьявол ждет, притаившись. Папа
ничего не решил,  и  Генрих уходит,  и  Каносса замыкается,  неприступная,
вечная. А вдруг она развалится сама? Стены крепки? Да ведь стоят-то они на
земле. То-то...
     Император Священной Римской  империи германской нации  в  третий  раз
слышит,  как  сзади него натужно натягиваются тяжи железных цепей.  Усилие
нарастает,  с  треском  отрывается  примерзший  конец  перекидного  моста.
Неровно работают вороты,  издавая рваный,  скрежещущий ропот.  Удар - мост
вошел в пазы и чуть осел вниз. Теперь ворота прикрылись вторыми воротами и
низ моста смотрит наружу. Нет, он нагло выпячивает бронированное железными
дисками,  усеянное шипами  грязное  брюхо,  ржавое,  мерзкое,  в  подтеках
ржавчины,  конской мочи.  Смотрит!  Он  слеп,  как  люди,  как толпа,  как
империя, как бог этого папы.
     Генрих идет медленно,  откинув голову с длинными,  до плеч, волосами.
Он застыл,  окоченел, плохо чувствует тело, но оно слушается, ноги гнутся,
гнутся и пальцы. Он не спотыкается.
     Сколько-то  лет  тому  назад он  купил для  жены браслеты и  ожерелье
необычайного вида,  но  красивые.  Русский купец  говорил,  что  эти  вещи
доставлены из  стран,  находящихся к  востоку на  удалении более чем  трех
сотен дней пути, считая непрерывное движение по ровной дороге, как принято
для   неизмеренных  расстояний.   Там  люди  желтокожие,   язычники,   они
беспредельно чтут особенных людей - Святых, как там их называют. Они ходят
зимой босые, едва одеты, и зимой одолевают пустыни, а морозы в тех странах
таковы,  что  плевок  превращается в  лед,  прежде  чем  упасть на  землю.
Христианские святые были способны на такое же.  Как видно,  желтые люди не
так уж далеки от истинного бога. Три дня Генрих молится небу, три дня немо
взывает: "Я могу, я хочу, помоги, я могу".
     Он спускается по дороге,  по собственной,  ибо три дня здесь он ходит
один,  и  нет  дороги  -  есть  его  следы  в  талом  снегу.  Святой?  Как
христианские, как желтокожие?
     Внизу его встречают свои -  всадники, пешие. Закрытые носилки, внутри
мягко,  тепло.  Генрих отказывается,  как вчера, как в первый день. Он так
решил. Он кается. И никто никогда не посмеет сказать: император прятался в
носилках,  как женщина,  когда папа выпускал его за ворота,  и дрожал, как
собака. Нет!
     Император  идет.  Всадники  сдерживают  застоявшихся лошадей,  лошади
горячатся, храпят, становятся на дыбы, из ноздрей бьет пар. Перед селеньем
все,  кто съехался,  все,  кто ждет приема у папы, выстроились по сторонам
дороги.  Император идет  один впереди свиты,  и  все  молчат и  тянут шеи,
стараясь  рассмотреть  лицо  императора,   одетого  в  мешок,  но  сумерки
сгустились,  лица не видно.  Селенье -  одна улица.  Люди жмутся к  домам.
Такое не  увидишь и  в  тысячу лет.  Хвастаться будут потом.  Сейчас,  как
вчера, как третьего дня, молчат, многие крестятся. Почему? Не знают.
     Жена императора сама врачует жалкие ноги.  Кожа в  трещинах,  сочится
темная кровь, осторожнее, осторожнее.
     Как многих знатных девушек,  Евпраксию,  дочь князя Всеволода,  учили
уходу за больными,  ранеными.  У нее две мази. Эта жжет, но так нужно. Еще
чуть-чуть, еще. Она стирает мазь и накладывает другую, густую, подогретую.