Напрягшееся пузо  невода  уже  на  мели.  Сула  расщедрилась.  Что-то
ворочается,  как живое бревно.  И,  будто проснувшись, рвануло назад раз и
два.  У  Стриги на  конце  выстояли,  а  другой конец  подался,  и  ловцы,
перехватывая толстую  веревку,  не  то  дали  потачку,  не  то  сам  канат
заскользил. Эх! Уйдет! Нет, замерло, но надолго ль? Бросив неводное крыло,
Стрига в два скачка достал до челна,  схватил колотушку,  деревянный молот
для сомов,  -  и  уж в воде по пояс.  Прицелился,  выжидая,  и ударил раз,
другой, скрылся в брызгах - сильно подпрыгнула рыбина, но утихла.
     - Тащи, тащи!
     Симон,  подхватив с  седла конец каната,  закрутил за  луку,  помогая
слабому концу.  На другом тянул Стрига.  И уже на мели раздувшаяся тоня. В
пеньковом мешке полно.  Еще,  еще!  Теперь не  уйдешь!  На сухом взяли!  В
корзины метали стерлядей и серебристый частик -  простую рыбу.  И, зацепив
мертвой петлей за голову ниже жабер,  выволокли дорогую добычу - тупорылую
белугу,  закованную в чеканный костяной панцирь. На семь пудов потянет, не
меньше. Удача.
     - Стало быть,  мы в дружбе с Сулою,  -  шутил Стрига.  - Спой-ка нашу
ловецкую,  - приказал-попросил он удачливого парня, и тот затянул высоким,
чистым голосом:

                  Ох да плачется, ох да жалуется
                  устье днепровское широкое,
                  жалуется морю глубокому:
                  "И что же это деется,
                  и что же случается!
                  Полную волю забрал Днепр
                  и над тобой, надо мной насмехается.
                  Заманивает Днепр нашу всю живность -
                  и осетра, и белугу со стерлядью,
                  и всю прочую рыбу белую,
                  и всю красную.
                  И хозяйствует, и со всеми он делится,
                  во все речки рыбу раздаривает,
                  нам с тобой ничего не дает,
                  все берет безвозвратно он,
                  мне за рыбу платит песком
                  да серой глиною..."

     Сорвавшись из-за  окоема,  всадник спешил  с  востока к  Суле,  будто
осеннее перекати-поле,  гонимое бичами вихря.  Боярин Стрига,  смыв чешую,
стоял босой,  в  длинной рубахе.  Выжатые штаны сушились на  траве.  Ловцы
успели погрузить добычу на телегу, прикрыв мокрым неводом от солнца.
     - Ишь, заячьим скоком идет, - сказал кто-то, и все зашевелились.
     Молодой  ловец  почему-то  бегом  пустился  к   стреноженной  лошади,
торопясь,  снял путы и,  ловко вспрыгнув на спину,  погнал к  телеге,  где
другие ждали  запрягать.  Боярин оделся,  присев,  мигом намотал портянки,
натянул  сапоги,  подпоясался,  перекинул перевязь от  меча  и  поднялся в
седло.  Всадник приближался.  Вороно-пегая  лошадь как-то  особенно далеко
выбрасывала вперед задние ноги,  и  ездок мотался на  спине,  будто сейчас
вылетит.  Ехал  он  без  седла,  только с  недоуздком без  удил,  но  конь
слушался.  Саженях в двухстах всадник врезался в старицу.  Конь взбил воду
грудью, залив всадника по макушку, поневоле сдал ход и, выскочив на берег,
пошел было  короче,  мотая головой,  но  всадник лихо  послал его  и  лихо
остановил  рядом  с  боярином.  Парень,  лет  пятнадцати,  гололицый  еще,
длинноволосый, силился что-то сказать, но не мог - задохнулся.
     Ловцы успели запрячь лошадь в телегу и ждали,  ждал и боярин.  Утишив
грудь, парень прерывисто выкрикнул слова:
     - Половцы... Дядя Зван послал...
     - Где? - спросил боярин.
     Отдышавшись,   парень  стал  объяснять,   показывая  на   край  леса,
сползавшего к Суле на севере:
     - Там, в Кабаньем овраге...
     Близ  леса,  за  бугром пасется один  из  кснятинских табунов.  Утром
лошади заволновались,  и табунщики заметили среди своих чужую подседланную
лошадь.  Седло не русское,  чумбур порван.  Стало быть,  ушла.  Откуда же?
Стали искать,  нашли в  траве свежую стежку,  сочли -  шли конные не более
двадцати. А если более - ненамного. Стежка вела в голову Кабаньего оврага.
Табунщики пустились отжимать своих лошадей к  Суле,  а  молодого послали с
вестями.


     Звонко-тревожный  голос   кснятинского  колокола  вскрикивал  частыми
всполохами,  ожидая,  умолкал,  и тихо-тихо делалось в спящей долине Сулы.
Ветер едва-едва шелестел листвой, травы едва шевелились, еще низкая зелень
полос хлебов,  густая,  крепкая,  мечтая о  чуде  сотворенья колосьев,  не
замечала ни ветра, ни набата.
     Немного времени прошло,  а  с  верха Сулы  показалась лодья,  за  ней
вторая,  третья.  Людей в  них  полно,  мелькают шесты,  которыми пихаются
пловцы. На берегу замелькала скотина, лошади, овцы. Верховые гнали худобу.
Видны стали люди и ниже Кснятина,  и на пологих языках, которыми с востока
степь спускалась к Суле.  Покинув мазанки,  шалаши, легкие избы, в которых
жили летом,  кснятинские спешили к  убежищу.  Из  крепости же вышел конный
отряд,  за  ним -  несколько конных и  сколько-то пеших.  Немного погодя -
третий.  Становилось будто бы много,  но легко счел бы их,  кто хотел,  на
пальцах - ровно двадцать коней. И еще один конь.
     Чутко кснятинское ухо.  Не так уж громок колокольный набат, не так уж
част, а через мост уже пошли в крепость люди. И телеги откуда-то взялись с
добром,  которое берут с собой хозяева на летнюю жизнь в поле,  на пасеки.
Немудрое добро,  богатство невеликое,  но все нужное,  половец не возьмет,
так сожжет.
     Лодьи пристают у моста - у дороги - на правом берегу, на своем. Левый
берег  тоже  свой,  половцы  не  стараются прийти  на  него,  чтобы  сесть
постоянным житьем,  и  нет  спора  о  межевой  грани.  В  договорах,  и  в
словесных,  и  в  писаных,  которые много раз заключались между русскими и
половцами,  говорилось не о  земле.  Уславливались,  чтобы половцам быть у
себя и  русским -  у  себя.  И  чтобы одним к другим не ходить воевать,  а
ходить без обид,  для торговли.  Нет вражды из-за  земли,  видимой глазом,
отмеренной веревкой,  известной по приметам.  Половец все мнит своим,  что
ему посильно взять,  потому-то  и  понимает половец только силу.  А  любит
половец широкую степь  и  говорит,  что  когда видит вечером дальний огонь