и,  видя,  что человек повернулся,  заскользил своей дорогой, к болотистым
заводям под обрывом, над которым висела кснятинская стена.
     - Это старый друг, - объяснял боярин, - с первого года его знаю, а он
- меня.  Не мерил я, но по виду почти что не вырос он. Как был сажени две,
таким и живет.  Осенью прячется. Весной появляется. Добрый, в руки дается.
Но видал я однажды,  как он бил гадюку. Сначала ударил телом, как палицей,
и пастью схватил за голову. У него зубов нет, но челюсти крепкие.
     Хороша посульская земля сверху, снизу она другая, но не хуже. С моста
Посулье манит нежной прелестью.  Река течет тихо,  теченья не видно, будто
стоят ясные воды,  и  стаи рыбы стоят в  тени против столбов,  на  которые
опирается мост,  и  не видно,  чтобы тратили они силу,  дабы удержаться на
месте.  И вверх по речной долине,  и внизу все блестит яркой зеленью рощ с
обильным подлесьем и  полян,  среди которых извивается Сула.  Жирная земля
возделана,  везде полосы хлебов -  от ржи до горохов,  бахчи со сладкими и
горькими овощами,  все  родится десятерицею на  удобренной илом  земле.  К
востоку  земля  поднимается медленно.  И  незаметное  сверху  здесь  очень
заметно:  близким кажется окоем, где, как обманчиво мнится глазу, сходятся
твердь небесная с твердью земной.  И ведь знаешь,  что нет такого места, а
для глаза вот он,  окоем, за малое время доскачешь. Почему же глаз говорит
одно, а дело с опытом - иное? Если б такое понять, многое стало б понятно.
     - Может быть,  и  лучше,  что иное нам непостижимо?  -  спросил Симон
боярина.
     - Конечно,  лучше,  но где же записан отказ и  где черту провели,  за
которую путь заказан и глазу,  и разуму? - отозвался боярин. - Осенью, как
все раскинет и зальется водами,  либо весной, когда нет из Кснятина дороги
никому никуда, мы здесь много книг читаем, о многом беседуем, время есть и
подумать. Ты приезжал бы к нам на зимовку. Не люблю я жить ни в Чернигове,
ни в  Переяславле,  ни тем более в  Киеве.  Шумно.  Людно.  И людей разных
много,  с кем хочешь встречайся.  Подумать некогда. Наша жизнь прозрачнее.
Тут слышишь,  как трава растет, видишь, как лист, поспешно развернувшись и
быстро  росту  набрав,  остановится  и  только  темнеет  до  первой  своей
желтизны.  Учишься от  малого к  большому.  И  всему,  что  видишь глазом,
постигая умом,  радуешься. Сильна жизнь многоликостью. Уж этот. Что в нем?
Не расскажет,  а навидался немало.  Там вон,  -  боярин указал рукой,  - в
заболоченной нашей заводи есть бездонное место.  Тому лет  тринадцать -  у
меня записано -  конный половчин угодил в заводь. В тот день они пробовали
ударить на Кснятин, когда я только валы поднимал. Половчины таковы - всюду
верхом ему дорога. Но этот сильно ошибся. Пошел, пошел да как ухнет, будто
с  конем вместе его проглотили.  Через сколько-то дней велел я  перетащить
челнок из Сулы.  Сначала шли,  толкая посудину через траву. Потом пихались
шестами.  На том месте,  где половчин пропал, три шеста связали - нет дна.
Взял я  пудовую крицу сырого железа.  Навязали на веревку в  десять сажен.
Нету дна.  Навязали еще и  достали дно на  пятнадцати саженях.  Но  где же
половчин?  Пора б ему всплыть, а лошади-то тем более... Нет ничего. Поднял
я крицу и,  опустив вольно веревки,  бросил в воду.  На пятнадцати саженях
она приостановилась и, будто крышу пробив, пошла, и пошла. На все двадцать
сажен.  Больше я  не  стал  привязывать веревок.  К  тому  месту  я  потом
приглядывался и  стал  замечать:  когда  утром или  вечером туман,  что-то
видится там живое, но исчезает вместе с туманом.
     - Что же такое? - спросил Симон.
     - Русалки да сам князь водяной, хозяин сульской воды. Кто же еще? Ему
я  крышу и  пробил,  однако же он на меня не в  обиде.  В  том месте у них
дорога.  Оттуда бьют чистые ключи,  и, как я приметил, там никогда вода не
замерзает,  и бывает иную зиму, что дикие утки там бьются, не уходят. Коли
бы мой уж-приятель мог рассказать мне, что видел...
     - Духовные заклинают русалье, - заметил Симон.
     Боярин отмахнулся:
     - За что?  Не было случая на моей памяти, чтобы водяные принесли зло.
И  без русальской силы только дикий половчин сдуру полезет в бучило либо в
омут.  Все  живое вокруг нас.  В  воздухе,  как  знали наши пращуры,  есть
воздушные звери особые,  из воздуха тела у них, легкие, подобно туману. Их
отраженья видны  порою в  течении облаков,  изменчивые,  как  облака.  Они
способны принимать людские личины,  личины земных животных,  как вздумают.
Не доводилось ли тебе видеть там и женщин,  и воинов,  и всадников? Кто же
того не замечал:  свинья,  она же весь век свой глядит под ноги,  червь да
крот слепорожденный.  Да еще книжник-упрямец, смолоду упершийся в буквы...
Наш отец Петр по прибытии поучал:  бесовское да от беса.  Будто латинянин.
Сводил я  его  однажды на  это  самое место и  своими глазами заставил его
поглядеть, как в тумане над омутом нежились русалки. "Заклинай их, - прошу
я,  - молитвой всевышнему. Но не кричи, здесь мы в гостях, бог же слышит и
немые слова.  Читай,  отче!"  Читал он,  читал до  темноты,  но  никого не
испугал.  Не любит он подобного и теперь. Однако ж понимает ныне, как все,
что нет бесовского ни в водах, ни в лесу, ни в степи, ни в облаках. Все от
бога. Страшен злой человек, нет ничего страшней человека.
     Мост  уходил далеко на  низменность левого берега,  чтобы  можно было
ездить и в высокую воду.  Верхнее строение снимали весной и весной же,  по
окончании ледохода,  наводили.  Привычные лошади осторожным копытом будили
дряблый отзыв настила.  Нельзя без моста, через Сулу много мостов - лучшие
угодья,  кормилище русское,  лежат  по  речной долине,  по  низкому левому
берегу ее.  Обороняются на горах правобережья, живут и питаются левым. Так
же и по Пслу, и по Ворскле.
     Сойдя  с  моста,  всадники пошли  влево,  вверх  по  течению.  Там  в
полуверсте тянули на берег невод. Один конец заводили с челна, другой вели
берегом.  Челн пристал.  Какова удача ловцам?  Чалили с  натугой.  Боярин,
спрыгнув с седла,  как молодой, бросил на песок пояс с мечом, скинул через
голову длинную рубаху. Сев, стянул сапоги, нетерпеливо рванул портянки и в
одних штанах,  стянутых тонким очкуром - ремешком, схватился тянуть крыло,
где стояли двое - всех ловцов было пятеро. И разом перетянул!
     Боярин  Стрига  был  из  старшей  дружины,  начинал служить еще  дяде
Мономаха,  Святославу Ярославичу.  Он придерживался старины - волосы стриг
чуть  короче  и  не  носил  подстриженной бороды,  какими щеголяли молодые
дружинники,  а  брил щеки с  подбородком,  усы  же  никогда не  трогал,  и
опускались они почти на грудь, как два изогнутых рога. В одежде казался он
княжичу Симону тяжеловатым.  И правда,  не было у него стройной тонкости в
поясе,  зато  грудь  -  как  печь,  на  ребрах мышцы-подушки отталкивают в
сторону тяжкие руки.  И  -  метины.  Пухлые рубцы на  местах,  где устояла
кольчуга,  бугор сросшейся ключицы, на правой груди темная звезда не то от
копья,  не  то концом меча было бито.  За ухом из-под волос длинный разруб
идет сверху через лопатку,  и сейчас княжичу видно,  что будто бы тянет он
голову вбок.