Большим или  Верхним,  в  отличие от  Нижнего или Малого,  к  реке Трубежу
насыпан вал. При Ярославе он был закончен. Всеволод его обновлял. Владимир
Мономах не забывает послать поправить насыпь - оплывает. От озера Верхнего
до Трубежа верст тридцать.  От вала до Днепра напрямик,  как птица летает,
будет верст шестьдесят.  Этот кусок Переяславльской земли -  не замок,  не
крепость.  Слишком велик он. Однако же половцы побили Изяслава и Всеволода
Ярославичей при  Альте-городке.  Они прошли верховьями реки севернее вала,
не решившись лезть через него в Переяславль.  Тарпаны не половцы, им легче
и через реку переплыть, и времени им не жаль, чтоб поискать на валу места,
где  бы  не  скользило  копыто.  Но  к  чему?  Вольный  зверь.  Прежде  из
Переяславля можно было увидеть табуны тарпанов на водопое у Трубежа.  Да и
запашка увеличилась. Скота своего больше пасут.
     Все это объясняла Гите Владимирова сестра, Евпраксия. Переяславльская
княжна,  с раннего детства наслушавшись,  знала о воинских делах не меньше
мужчин.   И   еще  нашла  бы  немало  чего  рассказать,   не  останови  ее
мать-княгиня:
     - Садитесь  обе,  и  ты  помолчи,  императрица премудрая,  распугаешь
тарпанов.
     Сели на  ковер,  который возница притащил из возка,  и  трава закрыла
головы  женщин.  Евпраксия не  оставила матери последнего слова.  Медленно
повернув красивую голову, с толстыми косами, уложенными короной, сказала!
     - Не учуют -  ветерок тянет на нас.  Не услышат - тарпан не волк, он,
как олень, гонят его, он старается слышать, что сзади.
     На это старая княгиня погрозила пальцем, сказавши без гнева:
     - Ох, дождешься ты!
     Евпраксия только плечом повела и медленно отвернулась.  Без обиды. Но
и без шутки.
     Они были похожи,  как бывают порой мать с дочерью.  Император Генрих,
послов которого ждали для окончательных переговоров,  мог бы,  взглянув на
княгиню Анну,  узнать без гаданья,  какой будет княжна Евпраксия лет через
двадцать -  тридцать.  Конечно,  если жизнь эта не наложит такого бремени,
которое исказит,  изломает данные богом черты от рождения.  Дочь базилевса
Константина Мономаха вышла в  отца,  который в  забытые годы пленял сердца
женщин  чистой  эллинской  породой,  увековеченной десятками  известных  и
сотнями забытых скульпторов. Хороший, но не чрезмерный рост, широкие плечи
- покатые,  глубокая грудь,  соразмерные руки и  ноги,  изрядная сила,  но
скрытая нежной кожей и плавными очертаньями, точеная шея с гордым поставом
головы,  округленный подбородок с  чуть заметной ложбинкой,  прямой нос  -
продолженье высокого лба, светло-русые волосы, вьющиеся плавной волной.
     Свои  купцы из  Тмуторокани привозили на  Русь  находимые на  берегах
Сурожского моря и пролива статуи и статуэточки старой и новой работы -  их
было много. Тмуторокань соперничала с таврийскими и греческими купцами. На
Руси эллин не удивлял никого ни чертами,  ни статью. Гита чувствовала себя
маленькой между этими двумя крупными, сильными женщинами.
     Ветерок был,  но  очень  слабый.  Раздвинув перед собой траву рукой и
тонкой тростью,  княгиня Анна потянула Гиту:  гляди. Евпраксия же смотрела
на  мать и  на  будущую золовку.  Ловля тарпанов ее не занимала.  Как мать
заботится об  англичанке!  Пестует,  учит.  Конечно,  Владимир -  любимец,
первенец.  Евпраксия не ревновала.  Она любила и мать, и отца, и братьев в
спокойную меру спокойного сердца. Так же любила книги. Так же будет любить
будущего мужа.  Когда  отец  сказал  ей  о  прозрачных намеках  германских
послов,  Евпраксия захотела узнать, не глуп ли Генрих, не слишком ли много
пьет вина -  германцы ославлены как  пьяницы!  И  сколько лет  императору?
Всеволод хохотал:  "Видит бог,  вся  в  тетку пошла,  в  жену французского
короля.  Такой же кремешок!  Умница, дочь, в обиду не дашься, хвалю!" Дочь
дождалась конца отцовского веселья,  чтобы уверить и отца,  и мать:  "Если
Генрих будет не  таков,  каков нужен,  я  его  покину без слез.  И  чтоб в
договоре о браке предусмотреть мои права".
     Княгиня Анна  радовалась силе души и  сердечному покою дочери:  жизнь
таит неизвестное до последнего часа,  таким,  как дочь,  легче живется,  и
дурного дочь  не  сделает.  Но  не  могла заставить себя любить дочь,  как
других.  И  не хотела бы таких жен сыновьям.  Особенно Владимиру,  любимцу
своему.  И трепет Гиты,  и ее страх,  ее жестокое сиротство,  большее, чем
обычное, привлекало княгиню: эта будет по-настоящему своя, всей душой и во
всем. Воск...
     Люди  ждали  Гиту  с  любопытством,  с  сочувствием,  русский видел в
девушке беглянку из  сожженного города,  говорил -  доброе дело  совершает
Всеволод Ярославич,  голубя  сироту  горемычную:  эхо  падения  Англии  не
умолкало,  нормандцев сравнивали с  турками,  с  печенегами,  с половцами,
духовные в проповедях обличали римского папу.
     Владимир ждал невесту,  как послушный сын,  - жену выбирают родители,
по  возрасту  ему  уже  давно  пора  совершить закон,  а  заглядываться на
кого-либо по-настоящему,  чтоб сердце терять, ему не приходилось. Всеволод
Ярославич на  дело глядел так же,  как сын,  только сверху,  и  -  взвесил
приданое молча.  Но никто не знал твердого решенья княгини Анны:  взвесить
невесту. Не отдаст сына, если не перетянет Гита груз материнских сомнений.
     Рог  прозвучал серебряным зовом.  Тарпаны бежали прямо на  курган,  а
всадники изогнулись дугой.  Крайние поспевали,  опережая беглецов, вот уже
вырвались вперед и,  оглядываясь,  сближались:  перед  курганом сомкнутся.
Крупный вороной жеребец вел табун тяжелым скоком.  Могучий зверь с длинной
гривой,  с громадой хвоста брал то правее,  то левее.  Наверное, он не раз
встречался с людьми,  знал их уловки,  но поделать не мог ничего.  Бросить
своих?  Может быть,  но только когда замкнется кольцо загонщиков.  Женщины
встали - теперь они не помешают.
     Загонщики остановили табун в  двух  сотнях шагов от  кургана.  Лошади
сбились,  пряча  головы,  темные от  пота.  Вожак,  взбросив перед,  будто
пытаясь встать  на  дыбы,  с  визгом  прыгнул к  ближайшему всаднику.  Тот
увернулся.  Пробив  брешь,  жеребец  помчался в  степь,  увлекая за  собой
нескольких лошадей.  Остальным преградили путь.  Всадники  метали  арканы.
Кто-то,  промахнувшись,  спешил смотать волосяную веревку широкими петлями
на предплечье левой руки. Удачливые затягивали петлю поворотом своего коня
и  останавливали  тарпана,  дрожащего,  взъерошенного,  с  клочьями  пены,
рожденной ужасом.
     Гита,  прижав к груди руки,  видела только одного всадника.  На белом
коне,  сам в  белом,  с  шитой золотом и серебром грудью рубахи,  Владимир
метнул аркан первым.  Петля захватила шею стройной лошади. Князь не рванул
аркан, как другие, а, удерживая его правой рукой, скакал вместе с добычей,
будто бы она его увлекала. Но очень недолго: мгновенья, которые показались
длинными только Гите.  Всадник и  его  белый конь вместе,  как одно целое,
сделали что-то,  и плененная лошадь почему-то побежала по кругу, а всадник