Многое  пришлось, впрочем,  вычеркнуть,  так как  если я  и  стремился быть
правдивым  и  точным,  то  я прежде  всего  старался  никому не  повредить.

Все, что  говорил император, я  записывал словно под его  диктовку, и легко
видеть, что  этот дневник  является только наброском. В  тех случаях, когда
император  кого-либо  порицал,  я  привожу  только те  его  слова,  которые
безусловно необходимы  для исторической  правды и для  того, чтобы оттенить
ценность его похвал.

Начиная с  Тильзита  [2], император  хотел назначить меня  послом в Россию.
Лишь  после  моего второго  отказа  в  Кенигсберге в  Петербург был  послан
генерал  Савари[3] , который тотчас  же отправился  туда на время,  пока не
будет назначен посол[4]. Я хотел в то время найти какой-нибудь повод, чтобы
выйти  в отставку  и жениться[5] . Император,  думая, что меня  легче будет
уговорить  после моего возвращения  в Париж,  когда я повидаю  моих друзей,
которых  он считал причиной  моего отказа,  несколько раз вновь  говорил со
мной об  этом посольстве, по  мое решение оставалось неизменным.  Я даже не
скрывал от  генерала Дюрока[6],  которому император поручил уговорить меня,
мое желание  покинуть службу и отдохнуть. Дюрок  в конце концов сказал мне,
что его величество требует,  чтобы я принял это посольство хотя бы на шесть
месяцев;  он  говорил,  что это  -  единственное  средство осуществить  мой
брачный проект; мое отсутствие уладит все; император даст свое согласие, и,
пока я  буду в  Петербурге, все устроится  к лучшему. Что  же касается моих
проектов  отставки, то  они казались  ему недопустимыми,  пока продолжается
война. Император,  говорил он,  воспользуется этим как  предлогом для того,
чтобы  расстроить то,  что  мне хотелось  бы наладить.  При  всей искренней
любезности Дюрока мне удалось добиться от него только обещания пользоваться
всяким  благоприятным случаем  для того,  чтобы поговорить с  императором о
моих  брачных проектах,  хотя мой  отказ от  поездки в Петербург  отнюдь не
способствовал их осуществлению.

Император, видимо,  в конце концов отказался  от моей кандидатуры для этого
посольства, так  как несколько месяцев спустя он  назначил туда графа де ла
Форе[7] . Граф  закончил уже свои  сборы и собирался выехать  в Петербург в
октябре,  то есть  в  то время,  когда ожидался  в Париже  российский посол
Толстой[8], как вдруг прибытие в Фонтенбло офицера для поручений Евгения де
Монтескью с депешами от генерала Савари, при котором он находился в течение
двух  месяцев,  внезапно изменило  все  расчеты императора  и побудило  его
вернуться к своему первоначальному плану.

Монтескью приехал в девять часов утра. Император беседовал с ним полчаса, а
затем отправился на охоту.

Отделившись  от свиты,  которая следовала  за ним, император  возобновил со
мной свои разговоры о России.

- Савари, - сказал  он мне, - хочет остаться в Петербурге, но он мне там не
подходит.  Он  нужен мне  здесь!..  Он  доказывает, что  там нужен  военный
человек, который  может посещать парады, человек,  который своим возрастом,
своими манерами,  своими вкусами,  своей откровенностью мог  бы понравиться
императору  Александру и  дипломатические приемы  которого не  подорвали бы
доверия Александра. Монтескью сказал мне то же самое; мне нужен там человек
хорошего происхождения,  который своими манерами, своей представительностью
и предупредительным обхождением с дамами и с обществом понравился бы двору.
Монтескью говорил  мне об  этом откровенно. Дипломатическая  важность де ла
Форе испугала  бы императора и не  понравилась бы двору. Александр сохранил
благосклонное  отношение к  вам.  Вы сможете  сопровождать его  повсюду. Вы
будете, когда  это окажется  нужным, генералом или адъютантом  и, когда это
будет необходимо,  послом. Там  вершатся дела всего мира.  Ключ к всеобщему
миру находится в Петербурге. Надо ехать.

Не давая  мне вставить ни  слова, он начал подробно  говорить об императоре
Александре,  о России,  о донесениях  генерала Савари  [9] и,  не дожидаясь
ответа, -  так как он, по-видимому,  не сомневался, что этот  ответ едва ли
будет более  положительным, чем  предыдущие, - дал шпоры  лошади и замедлил
аллюр только тогда, когда, оказавшись среди своей свиты, был уже уверен, то
я не смогу ему  отвечать. В конце охоты император снова заговорил о России,
о том, что он называл моим смешным отвращением к делам, об услугах, которые
можно оказать  Франции, находясь  при русском дворе,  о необходимости иметь
там   человека  прямого,   далекого  от   всякой  интриги  и   друга  мира.

-  От этого  зависит, -  прибавил он,  - сохранение европейского  мира. Вас
удерживает в  Париже прекрасная  мадам де К... [10]. Но ваши  дела, если вы
хотите  жениться,  устроятся  гораздо  лучше  на  расстоянии,  чем  вблизи.

Я привел  несколько соображений -  лучших, какие только могли  прийти мне в
голову, чтобы  направить его выбор  на других. Но он,  по-видимому, меня не
слушал. По возвращении во  дворец император сказал, чтобы я пришел к нему в
кабинет через  секретарский вход  немедленно после обеда.  Продолжавшийся в
течение  часа разговор  сводился  к стараниям  доказать мне,  что  я должен
отдать  себя на  служение своей  стране и  своему государю,  что я  не могу
отказаться от  миссии, которая  будет полезна для  них и почетна  для меня.
Император  сказал, что  я проведу в  Петербурге только  один год, а  за это
время  будет подготовлено  все для  моего брака,  так что по  возвращении я
смогу осуществить свои желания.

Я удивлялся  терпению и даже,  я сказал бы, доброте  императора, потому что
мои упорные  отказы и мои неделикатные  "нет", заменявшие серьезные доводы,
способны были привести его в бешенство.

На другой  день[11] он вызвал  меня с раннего утра  и снова отчитывал, но я
все-таки не  дал своего согласия. Он отпустил  меня раздраженный, и я думал
уже, что выиграл свое  дело, но через час Дюрок пришел ко мне и сказал, что
император  требует, чтобы  я принял  назначение. Я  не сдался и  думал, что
император  выберет теперь  кого-нибудь  другого, тем  паче что  накануне он
рассердился  на  меня.  Вечером  у  императрицы,  где  собирался  двор,  он
подчеркнуто  не сказал  мне ни  слова, но  моя надежда  была недолговечной.

На следующий  день, во время большого "леве"[12], хотя  он не сказал мне ни