Но  столько  было в герцоге яростной отваги и доблести, так хорошо умел
он привлекать и устранять людей,  так  прочны  были  основания  его  власти,
заложенные  им в столь краткое время, что он превозмог бы любые трудности --
если бы его не теснили с  двух  сторон  враждебные  армии  или  не  донимала
болезнь.  Что  власть  его  покоилась  на  прочном  фундаменте,  в  этом  мы
убедились: Романья дожидалась  его  больше  месяца;  в  Риме,  находясь  при
смерти,  он,  однако;  пребывал  в  безопасности: Бальони, Орсини и Вителли,
явившиеся туда, так никого и не увлекли за собой; ему удалось добиться того,
чтобы папой избрали если не именно того, кого он желал, то по  крайней  мере
не того, кого он не желал. Не окажись герцог при смерти тогда же, когда умер
папа  Александр,  он с легкостью одолел бы любое препятствие. В дни избрания
Юлия II он говорил мне, что все предусмотрел  на  случай  смерти  отца,  для
всякого  положения  нашел  выход, одного лишь не угадал -- что в это время и
сам окажется близок к смерти.
     Обозревая действия герцога, я не  нахожу,  в  чем  можно  было  бы  его
упрекнуть;  более  того, мне представляется, что он может послужить образцом
всем тем, кому доставляет власть милость судьбы или чужое оружие. Ибо,  имея
великий   замысел  и  высокую  цель,  он  не  мог  действовать  иначе:  лишь
преждевременная смерть Александра и собственная  его  болезнь  помешали  ему
осуществить   намерение.   Таким  образом,  тем,  кому  необходимо  в  новом
государстве обезопасить себя от врагов, приобрести друзей,  побеждать  силой
или  хитростью,  внушать  страх  и любовь народу, а солдатам -- послушание и
уважение, иметь преданное и надежное войско, устранять людей, которые  могут
или  должны  повредить; обновлять старые порядки, избавляться от ненадежного
войска и создавать свое, являть суровость и милость, великодушие и  щедрость
и,  наконец,  вести  дружбу  с  правителями  и  королями,  так  чтобы  они с
учтивостью оказывали услуги, либо воздерживались от нападений,-- всем им  не
найти для себя примера более наглядного, нежели деяния герцога.
     В  одном  лишь можно его обвинить -- в избрании Юлия главой Церкви. Тут
он ошибся в расчете, ибо если он не мог провести угодного ему  человека,  он
мог,  как уже говорилось, он мог отвести неугодного; а раз так, то ни в коем
случае не следовало допускать к папской власти тех кардиналов, которые  были
им обижены в прошлом или, в случае избрания, могли бы бояться его в будущем.
Ибо  люди  мстят  либо из страха, либо из ненависти. Среди обиженных им были
Сан-Пьетро ин Винкула, Колонна, Сан-Джорджо, Асканио; все остальные,  взойдя
на  престол,  имели  бы причины его бояться. Исключение составляли испанцы и
кардинал Руанский, те -- в силу  родственных  уз  и  обязательств,  этот  --
благодаря  могуществу  стоявшего  за ним французского королевства. Поэтому в
первую очередь надо было позаботиться кого-нибудь из испанцев,  а  в  случае
невозможности  --  кардинала  Руанского,  но  уже  не  как  не Сан-Пьетро ин
Винкула. Заблуждается тот, кто думает, что новые благодеяния могут заставить
великих мира  сего  позабыть  о  старых  обидах.  Так  что  герцог  совершил
оплошность, которая и привела его к гибели.

ГЛАВА VIII

      О ТЕХ, КТО ПРИОБРЕТАЕТ ВЛАСТЬ
      ЗЛОДЕЯНИЯМИ

     Но  есть еще два способа сделаться государем -- несводимые ни к милости
судьбы, ни к доблести; и опускать их, как я полагаю, не стоит, хотя об одном
из них уместнее рассуждать там, где  речь  идет  о  республиках.  Я  разумею
случаи,  когда частный человек достигает верховной власти путем преступлений
либо в силу благоволения к  нему  сограждан.  Говоря  о  первом  способе,  я
сошлюсь на два случая -- один из древности, другой из современной жизни -- и
тем  ограничусь,  ибо  полагаю, что и этих двух достаточно для тех, кто ищет
примера.
     Сицилиец Агафокл стал царем Сиракуз, хотя вышел не только из  простого,
но  из  низкого  и  презренного  звания. Он родился в семье горшечника и вел
жизнь бесчестную,  но  с  молоду  отличался  такой  силой  духа  и  телесной
доблестью,  что, вступив в войско, постепенно выслужился до претора Сиракуз.
Утвердясь в этой должности, он задумал сделаться властителем Сиракуз и таким
образом присвоить себе то, что было ему вверено по доброй воле.  Посвятив  в
этот  замысел Гамилькара Карфагенского, находившегося в это время в Сицилии,
он созвал однажды утром народ  и  сенат  Сиракуз,  якобы  для  решения  дел,
касающихся республики; и когда все собрались, то солдаты его по условленному
знаку  перебили  всех  сенаторов  и  богатейших людей из народа. После такой
расправы Агафокл стал властвовать, не встречая ни малейшего сопротивления со
стороны граждан. И хотя он был дважды разбит карфагенянами и даже осажден их
войском, он ое только не сдал город, но, оставив часть людей защищать его, с
другой -- вторгся в Африку; в короткое время освободил Сиракузы от  осады  и
довел  карфагенян  до  крайности, так что они были вынуждены заключить с ним
договор, по которому ограничивались владениями в Африке и уступали  Агафоклу
Сицилию.
     Вдумавшись,  мы не найдем в жизни Агафокла ничего или почти ничего, что
бы досталось ему милостью судьбы, ибо, как уже говорилось, он достиг  власти
не чьим-либо покровительством, но службой в войске, сопряженной с множеством
опасностей   и   невзгод,  и  удержал  власть  смелыми  действиями,  проявив
решительность и отвагу.  Однако  же  нельзя  назвать  и  доблестью  убийство
сограждан,  предательство, вероломство, жестокость и нечестивость: всем этим
можно стяжать власть, но не славу.  Так  что,  если  судить  о  нем  по  той
доблести,  с  какой он шел навстречу опасности, по той силе духа, с какой он
переносил  невзгоды,  то  едва   ли   он   уступит   любому   прославленному
военначальнику,   но,   памятуя  его  жестокость  и  бесчеловечность  и  все
совершенные им преступления, мы не можем приравнять его к величайшим  людям.
Следовательно,  нельзя приписать ни милости судьбы, ни доблести то, что было
добыто без того и другого.
     Уже в  наше  время,  при  папе  Александре,  произошел  другой  случай.
Оливеротто  из  Фермо,  в  младенчестве  осиротевший,  вырос  в  доме дяди с
материнской стороны по имени Джованни Фольяни; еще в юных летах он вступил в
военную службу под начало Паоло Вителли с тем, чтобы, освоившись  с  военной
наукой,  занять  почетное  место  в  войске.  По смерти Паоло он перешел под
начало брата его Вителлоццо и весьма  скоро,  как  человек  сообразительный,
сильный  и храбрый, стал первым лицом в войске. Однако, полагая унизительным
подчиняться другим, он задумал овладеть Фермо -- с благословения  Вителли  и
при пособничестве нескольких сограждан, которым рабство отечества было милее
свободы.  В  письме  к  Джованни  Фольяни  он  объявил,  что  желал бы после
многолетнего отсутствия навестить дядю и родные места, а  заодно  определить
размеры  наследства;  что  в  трудах  своих  он не помышляет ни о чем, кроме
славы, и, желая  доказать  согражданам,  что  не  впустую  растратил  время,