на языке и uve Zibelle, первый виноград.
   Затем ее потянуло на улицы,  длинные,  радостно  оживленные.  По  ним
мчался светлый поток радости, разливавшийся за пределы их, по стране.  В
ветхих притворах важных и  пустых  церквей  ждала  насытившихся  солнцем
тихая тень. На плоских крышах вился  виноград.  В  обнесенных  решетками
садах, полных  высоких  кустов  камелий,  ходили  медно-красные  петухи.
Черноволосые отроки, смуглые и бледные, с большими, обведенными кругами,
глазами, лежали на порогах странных порталов. Перед ними  кричала  белая
мостовая, за ними, во мраке домов, поблескивали красные котлы.
   Потом она стояла у моста над рекой и смотрела, как  бессильно,  точно
два человека, терялись по ту сторону мостовые быки перед  ужасным  морем
голубого неба и могучими волнами зеленой земли. Весь этот океан врывался
между ними, переносился через мост и достигал до ее груди. Она  шаталась
под напором любви, веявшей из эфира и полей, любви без меры  и  предела,
жгучей, разрушающей и созидающей любви.


   Рано утром она проснулась с ощущением счастья. Яркие цветы  на  белых
занавесках ее кровати кивали ей  во  сне;  теперь  они  один  за  другим
уплывали в красную пыль утра, застилавшую окно. Внизу с легким  топотом,
глухо позвякивая бубенчиками, проходили козы.  Напротив,  в  мастерской,
раздавался стук молота и пение; золотистый ветерок, проносившийся  мимо,
разгонял звуки.
   Она оставила здесь своих людей, и одна поехала дальше.  Кучер  щелкал
кнутом, лошадь бежала рысью. На груди у нее был  колокольчик,  за  ушами
ветки, а на загривке серебряная рука с растопыренными пальцами.
   В плодовых садах с навесами из пиний блестела роса. Над  дорогой  еще
висела золотая дымка; она поднялась, и дорогу залил ослепительный  свет.
Они мчались по пастбищам и полям. Высоко  на  верхушках  ильм  колыхался
светло-зеленый виноград. В полях теснились деревушки, темные, окруженные
со  всех  сторон  шумящими  колосьями.  А  вдали,  в  дымке   горизонта,
поднимался голубой, призрачный конус с длинным белым  изогнутым  хвостом
из дыма.
   В полуденную жару она  поднялась  наверх,  в  старую  Казерту.  Между
виноградом растопыривали  свои  ветви  вишневые  деревья  и  несли  свою
тяжесть орешники. Пшеница и горчица росли рядом на одном и том же  поле.
У  края  его  серебрились  масличные  деревья.  Бледные  и   грациозные,
поднимались они вверх по горе. Слой  земли  становился  более  тощим,  и
из-под  него  пробивались  наружу  камни.  Подле  засеянного   горчицей,
сверкающего зеленью поля лежало  другое,  вспаханное,  ожидающее  маиса,
мягкое и черное, точно  кусок  бархата  рядом  с  влажным  изумрудом.  С
торопливым  топотом  спускалось  стадо  овец.  Длинные   шелковые   руна
колыхались на спинах и бились об ноги.  Маленькая  девочка  несла  прут,
точно  скипетр.  Она  прошмыгнула  мимо,  ступая  выглядывавшими  из-под
длинного  платья  босыми  ногами  по  пыли,  поднимаемой  стадом.  Потом
местность стала совершенно дикой и пустынной. В  расселинах  скал  росли
только фиговые деревья.
   Она вышла из экипажа и пошла дальше пешком. Ее взору открылась  земля
во всем своем безудержном изобилии. Брызги ее соков доносились до нее.
   "Там был апельсиновый сад, перед  которым  сидела  девочка  с  мягким
профилем и длинными ресницами, вся позлащенная блеском плодов. У  матери
под пышными волосами был внимательный взгляд животного, на  лице  ее  не
было улыбки. Перед пронизанной  зеленым  светом  аллеей  платанов  стоял
розовый дом. Я видела оттуда  море;  между  Везувием  и  Сант-Эльмо  мне
явились прихотливые очертания Капри... Я находилась на дороге в  Аверсу,
веселый, пестро разукрашенный город, по  мостовой  которого  со  скрипом
катятся тележки богатых крестьян, а в украшенных флагами кабачках звенят
их талеры... Но имя этого  города  означает  бой,  и  основали  его  мои
предки.
   Мои предки! Они пришли из  Нормандии,  с  туманного  моря,  жадные  к
солнцу. Их желания были бесчисленны, как мои. Они стремились, как я,  ко
всему, что греет, что мягко на ощупь  и  приятно  на  вкус,  что  нежит,
манит, доставляет блаженство. И  чтобы  всем  обладать,  они  топтали  и
убивали все, смеясь, из одной только любви. Как должны были блестеть  их
глаза! У них, конечно, были красные щеки,  длинные  белокурые  волосы  и
широкие плечи. Я думаю, что они были совершенно цельными и очень  умными
людьми. Они нарушали все договоры, доверяли  только  своим,  выпрашивали
княжества  в  качестве  утренних  подарков,  мешали  собирать  жатву   и
торжествовали над умирающими от голода городами. Их голоса  звучали  так
ужасно, что перед каждым из них обращалось в бегство целое войско.
   Как  они  презирали  их,  этих  прекрасных,  мягких  рабов,   которых
покорили! Только одного врага они уважали, потому  что  он  противостоял
им: то была скала  Монте-Казино.  Внизу  они  свирепствовали  и  любили;
наверху, в каменной пустыне,  раздавались  литании.  Наверху  задумчивые
монахи нагибались над древними пергаментами, точно разыскивали на  песке
последние следы шагов  загадочной  чужеземки.  А  внизу  сверкали  взоры
варваров. Они чувствовали себя скованными этим молчанием; от бессилия  и
неудовлетворенного желания им было жутко. Они не могли больше переносить
этого, они шли во власянице на тихую вершину, которой не могли достичь в
латах. Один остался наверху и принял пострижение. Я понимаю его!
   Он отказался от всего, потому что и все  не  могло  насытить  его.  В
сладчайшей фиге, таявшей на его языке, скрывалась, сладость, которую  он
мог  только  предчувствовать,  и  за  вкус  которой  отдал   бы   жизнь.
Бархатистые глаза девушек в апельсиновых рощах раздражали его; они  были
плодами, более зрелыми  и  более  золотистыми,  чем  те,  которые  росли
вокруг, и он отчаивался сорвать их, - хотя  они  уже  таяли  у  него  на
губах. У воздуха были руки и груди, он был сладострастен,  как  женщина.
Рыцарь был полон желания насытить его и исчезнуть в нем. И  каждое  утро
он в бессилии смотрел, как тот отдавался всем..."
   Она повернулась к равнине спиной и углубилась в горы. Они были голые,
темные, ущелья беспорядочно прорезывали их, образуя обломки, похожие  на
разрушенные города. Вдруг она в самом  деле  очутилась  перед  уцелевшим
городом; из источенной стены выбивались алоэ и выползали ящерицы. Крыши,
серые и неровные,  горели  на  солнце;  над  ними  возвышалась  круглая,
толстая башня. Она  была  изъедена  червями  и  обросла  зеленым  мохом.
Полуразрушенная мостовая образовала  впадины,  полные  холодного  запаха
гнили; она  проходила  между  черными  арками  ворот,  покрывала  кривые
грязные площади и доходила до низких порталов церквей. Внутри, на пустых
кафельных   полах,   дробились   цветные   отражения.   У   стены,    на