"Я люблю его - и разрешила себе эту  любовь.  Мы  быть  может,  будем
счастливы, но это, несомненно, будет  тяжелое  счастье.  Творение,  быть
может, возникнет; но стоит ли оно того? Я  хотела  бы,  чтобы  мне  было
шестнадцать лет и чтобы я могла бежать отсюда с  этим  мальчиком:  я  не
знаю куда".
   Теперь, на осеннем солнце, она делала свои прогулки внизу, по дороге.
Она охотно отдыхала у стены, по которой сновали  ящерицы,  под  высокими
арками дикого винограда, который уже начинал краснеть. Нино  носился  по
окрестностям на своей крепкой  лошадке.  Повсюду  в  кустах  можно  было
увидеть развевающийся серый хвост.
   Однажды в полдень она застала его у подножия холма парка. Он сошел  с
лошади и, дико смеясь, наступал на  широкобедрую  служанку  с  кудрявыми
волосами и красными щеками. Рука мальчика  исчезла  в  ее  корсаже,  она
хихикала,  высовывая  красный  кончик  языка.  Вдруг  она  взвизгнула  и
убежала. Нино не заметил герцогини. Он вскочил на лошадь и  погнался  за
девушкой. Она взбежала на лестницу, среди стен лавра. Он погнал  за  ней
спотыкающуюся лошадь,  размахивая  хлыстиком,  в  позе  героя,  который,
наслаждаясь собственной безумной смелостью, взбирается на неприятельскую
башню. Подковы соскользнули со ступенек, животное опрокинулось  назад  и
упало. Нино скатился вниз.
   Герцогиня приблизилась. Вдруг стало  необыкновенно  тихо.  Наверху  в
листве замер шорох платья. Она  подняла  голову  мальчика;  она  была  в
крови. Глаза были закрыты. Она позвонила у ворот. Появился старик; он  с
причитаниями понес раненого наверх. Герцогиня все время придерживала его
голову руками и прижимала к ране свой платок.
   Она собственноручно перевязала его. Поехали за врачом. Между тем Нино
очнулся и потянулся к ее руке; прикосновением к ней он охлаждал свою.
   - Святая Катерина, - лепетал он, - Антонио  Фабрицци  дает  она  свою
руку... Не мне, не мне... Ему восемнадцать лет, мне четырнадцать.  Но  я
обещаю дьяволу, если он меня сейчас сделает мужчиной... Иолла,  если  бы
это было возможно - милая Иолла!
   Он заметался.
   - Но это невозможно.  Ведь  я  видел  тебя  Венерой,  видел,  как  ты
сливалась с платанами и с синицами, и с солнцем. Как я могу жениться  на
тебе? Все кончено... И все-таки ты была  моей!  -  произнес  он,  и  его
бормотанье стало неразборчивым.
   Неделю спустя вернулась из своей поездки Джина. Герцогиня  не  писала
ей ничего; бледность сына поразила ее.
   - Это не только  от  падения,  -  сказала  герцогиня,  когда  женщины
остались одни. - Он чувствует сильнее, чем следовало бы; он живет  более
глубокой жизнью, чем свойственно его возрасту. Необходимо закалить  его,
сделать его невосприимчивым к  переменам  душевной  температуры.  Воздух
Венеции вреден ему; он вреден и вам, синьора Джина. Отвезите его в Сало,
в пансион. Он привык к деревенской жизни,  он  окрепнет  там,  вместе  с
вами, синьора Джина.
   Джина опустила голову.
   - Значит, уже... Но мы еще не скажем ему, куда он едет, мы скроем  от
него, что он больше не увидит вас, герцогиня.
   На следующее утро, когда был подан экипаж, герцогиня еще раз  позвала
мальчика к себе в комнату. Она сказала:
   - Я опять говорю с тобой, как с  истинным  другом.  Что  тебе  только
четырнадцать лет, не разъединяет нас. Я не хочу  проститься  с  тобой  с
неправдой на устах. Мы не  встретимся  в  Венеции.  Ты  едешь  со  своей
матерью в пансион в Сало. Ведь у тебя хватит мужества?
   Он стоял совершенно холодный, с побелевшими  губами.  Его  взгляд  не
отрывался от ее лица, и сквозь страдание в нем  и  теперь  чувствовалась
мечтательная преданность.
   - О чем ты думаешь?
   Он в эту минуту думал только об одном:
   "Как она прекрасна!"
   - Я знал это, - сказал он, почти не шевеля губами. -  Это  моя  вина.
Дальше так не могло продолжаться.
   И с внезапным, страстным трепетом, делавшим чужим и неузнаваемым  его
голос:
   - Ты отсылаешь меня - навсегда?
   Она с нежностью притянула его к себе.
   - Только на несколько лет; пока ты станешь здоровым и мужчиной.
   - Я никогда не стану им, - жаловался он, опять кроткий и мягкий. -  Я
не могу себе этого представить.
   - Это будет. Я знаю это наверно. Я увижу тебя опять -  мужчиной.  Чем
буду тогда я  сама?  Все  возможно...  Иди,  Нино,  закали  себя,  стань
сильным, здоровым и счастливым.
   - Я постараюсь, Иолла. Но ты не забудешь меня?
   - Я... тебя!
   Мальчик тревожно насторожился.
   "Это звучит так, как будто... она любит меня, - подумал он. И  сейчас
же вслед за этим:
   - Как ты можешь быть таким дураком - и теперь еще!"
   - Прощай, Иолла.
   Он повернулся и пошел. У двери его что-то толкнуло обратно, он  опять
задрожал.
   - Это очень тяжело. Так много перечувствовать, так много, и ни одного
слова... Иолла! - в отчаянии воскликнул он.
   - Нино?
   Он поцеловал ее руку; она сразу стала вся мокрая от его слез.
   - Ничего. Хорошо, что ты сказала  мне  это  вовремя.  Теперь  я  могу
проститься и со своим большим другом.
   - С Сан-Бакко, да, и скажи ему, чтобы он думал  обо  мне.  Завтра  он
уезжает в Рим.
   Она стояла под аркой лоджии, когда экипаж спускался  с  откоса.  Нино
видел ее сначала до бедер, потом только голову  среди  роз  и,  наконец,
одну руку, которая поднималась над головой между  двумя  гирляндами.  Он
без устали смотрел назад, грудь его вздымалась от рыданий.
   - Теперь уже конец, больше мне нечего ждать.
   Но неожиданно наверху раздвинулись волны  зелени;  из  них  выступили
таинственные ступени, сверкая в  свете  короны,  которая  опускалась  на
любовь мальчика.
   - Иолла!
   Там стояла  она,  высокая,  тихая,  в  светлом  платье  и  с  черными
волосами, на белой лестнице, манившей в воздухе, среди шумящей листвы, -