и она будет стоять там, он обещал себе это, всю его жизнь,  как  сказка,
слишком прекрасная для человеческих сил, но не забываемая навеки.


   Джина сообщила, что они приехали на место; Нино  приписал  свое  имя.
После этого герцогиня вернулась в Венецию. Была ночь, когда она  прибыла
домой; она сейчас же послала за своим возлюбленным. Ее зов  следовал  за
ним повсюду, где он проходил в течение вечера: в  ресторан,  к  игорному
столу клуба, в ложу  танцовщицы,  в  курительную  комнату  приятеля.  Он
вертел бумагу между пальцами, бледный, устремив сосредоточенный, глубоко
озабоченный взгляд на пламя свечи. Его спросили:
   - Ваш банкир бежал?
   Он ушел, говоря себе с торжественно бьющимся сердцем:
   - Я буду обладать герцогиней Асси: это нечто новое! Эта  женщина,  по
мысли и чувству которой я устроил свою  жизнь,  -  которая  сформировала
меня, сделала меня мужчиной и художником, - которую  я  всегда  желал  и
которой никогда твердо не надеялся обладать...
   Проходя по слабо освещенным  залам,  он  среди  своего  торжества  на
мгновение остановился и опустил голову.
   - Нужно ли это? - спросил он себя, почти неслышно для себя самого.
   Но его сомнения ушли назад во мрак ночи, которую он оставил за собой,
когда он открыл дверь в сверкающий зал Венеры. С потолка и со  стен,  из
тяжелых картин судорожного счастья нахлынуло на него безумие и  упоение.
Среди всего этого покоилась герцогиня: сама богиня, - и ее объятия  были
открыты ему.
   В несколько мгновений она забыла целомудрие всей своей жизни.
   Потом он оглядел ее свободнее, со спокойной мужественностью и  легкой
насмешкой победителя, достигшего цели.
   - Как  бы  то  ни  было,  я  взобрался  высоко.  Лона  Сбригати,  все
остальные, Клелия - и герцогиня  Асси.  К  чему  волноваться;  она  тоже
только женщина.
   - Я только женщина, - сказала вдруг  она  сама.  -  Не  считай  этого
жертвой. Ты совсем не боролся со мной, поверишь ли ты этому? Свободно  и
неожиданно пришла я к тебе! Я сделаю  тебя  великим,  потому  что  люблю
тебя.
   И он в приливе благодарности бросился  к  ее  ногам.  Его  опьяненное
удовлетворением сердце переполнилось тихой нежностью.
   - Я не могу поверить этому!
   И не веря и ликуя, как мальчик, он снова и снова упивался ее телом  и
ее поцелуями.
   Вдруг из бездны  наслаждений  ее  вырвало  ощущение  страха.  Ее  всю
внезапно пронизало чувство бесплодия, своего и его. Она высвободилась  и
отошла от него. Он посмотрел на нее, приподнявшись на подушке.
   - Что с тобой?
   "Он только мой возлюбленный, - думала она, слабая от усталости. -  Он
никогда не напишет  Венеры.  Я  предвижу  все.  Мы  изнурим  друг  друга
бесплодными объятиями и в конце концов расстанемся пресыщенными, -  быть
может, врагами".
   Она оперлась рукой о подоконник. За окном, среди темной ночи,  плакал
южный  ветер.  При  свете  лампочки  за  решеткой  искусственного   сада
виднелась черная, заостренная гондола. Перед навесом  колебалось  что-то
темное. Герцогиня долго смотрела туда; она знала, что  это  была  тяжело
опущенная на колени, вздрагивающая голова. Она  знала,  что  это  рыдала
женщина. Она знала какая. И она все еще спрашивала, вся застыв:
   - Кто?
   Вдруг в ней беззвучно, с трепетом ужаса, поднялся ответ:
   - Беттина!

VI

   Всю зиму они жили в непрерывной судороге непрерывного объятия.  Часы,
когда они не принадлежали друг  другу,  они  проводили  полусознательно,
безучастные, как тени. Якобус спрашивал себя:
   - Как могла она жить  раньше?  С  ней,  и  только  с  ней,  я  иногда
чувствую, что это значит, когда говорят о женщине, что она  рождена  для
любви, - для любви и ни для чего другого.
   Она сама была глубоко изумлена.
   - Я не понимаю, что не завладела  им  еще  в  Риме,  -  в  маленькой,
грязной мастерской, не завладела сейчас же, при  первом  взгляде,  чтобы
никогда больше не выпускать из объятий. Я не знаю больше, что я делала с
тех пор!
   Она не чувствовала потребности ни  в  ком  из  своих  старых  друзей.
Сан-Бакко дела удерживали в Риме, Зибелинда -  в  Германии.  Джина  была
больна и писала редко. Нино коротко и сдержанно сообщал,  что  работает,
закаляется и думает о ней так мало, как только возможно.
   Клелия,  изгнанная  из  мастерской  своего  художника,  жила   только
разговорами  и  письмами,  в  которых  сообщала  миру  о  новом  капризе
герцогини Асси. Она не клеветала, ничего не прибавляла; а в глубине души
была убеждена, что щадит. То, что  делала  ее  неприятельница,  было  не
только капризом. Клелия, стареющая и скучающая, изощряла свое остроумие,
сидя рядом с тупо молчащим мужем. Он только что вернулся из Парижа,  где
простоял два месяца в углах гостиных. Знакомые приветствовали  его,  как
впервые попавшего в свет провинциала; и тотчас  же  он  почувствовал  на
себе весь гнет умственной тяжеловесности, которую они  приписывали  ему.
Его молодость со всем ее превосходством была забыта. Никто не помнил его
когда-то столь знаменитой выходки на свадьбе его  возлюбленной,  поцелуя
под носом у жениха и bonjour,  bebe,  comment  са  va.  Подавленный,  он
заперся в  своем  дворце  на  Большом  канале,  где  с  гордостью  трупа
протягивал к намину ноги.
   Его жена сидела тут же, в обширном каменном зале; за стеной  о  порог
монотонно плескалась вода; она думала:
   "Что меня мучит, это не  наслаждение,  которое  они  доставляют  друг
другу, нет - слава, чувство власти, которое дает  слава,  и  в  создании
которого они помогают друг другу. Герцогиня теперь, бок  о  бок  с  ним,
повелевает свитой  художников,  журналистов,  завистников,  покупателей,
льстецов, глупцов, прихлебателей, которой он не хотел  держать  в  угоду
мне, и которая разносит его имя по всей Европе. За  это  он  подарит  ей
одной творение, которым уже теперь газеты возбуждают  любопытство  всего
мира: Венеру.