гнешь спину, или Симон Яунер, такой же  наемный  раб,  как  ты?  Ведь  с
сегодняшнего утра это он, Яунер, стоит у  бумагорезательной  машины,  на
том месте, где вчера  еще  работал  Бальрих,  -  внизу,  куда  поступают
готовые листы бумаги и где есть рядом дверь, открыв которую, можно  хоть
глотнуть свежего воздуха. Отдать самое лучшее место -  и  кому?  Яунеру,
который путался с женой механика Польстера! Да она еще приходится родной
сестрой его зятю Динклю! Все утро Бальрих  обливался  потом,  больше  от
ярости, чем от жары. А когда мимо прошел инспектор и спросил у Бальриха,
почему он поменялся местами с Яунером, тот только  молча  стиснул  зубы.
"Это наше дело почему, а вам, господа, нечего во все совать  свой  нос!"
Инспектор, разумеется, отлично знал всю подоплеку этой истории.  Он  сам
сейчас крутил любовь с женой Польстера. Вот почему он велел  доложить  о
себе господину старшему инспектору, и когда раздался гудок на обед,  оба
они отправились к главному директору Геслингу. Затем в кабинет директора
был вызван механик Польстер, и тотчас же этот толстяк рогоносец  вылетел
оттуда весь красный; побагровела даже его плешь. А Бальрих  вернулся  на
свое прежнее место у машины. Оказалось, что Геслинг справедлив.
   Об этом только и шли разговоры по дороге в  столовую.  А  когда  мимо
проходил служащий дирекции, многие нарочно старались заявить  как  можно
громче, что вот, дескать, Геслинг поступил  по  справедливости.  И  даже
Яунер это признал, уж такой  он  был  человек.  А  Бальрих,  к  которому
сегодня без конца приставали с расспросами, весь  день  раздумывал.  То,
что Геслинг оказался справедливым, это совсем не было  на  него  похоже.
Только вечером, стоя у окна, он понял: наверно, до Геслинга дошли  слухи
о любовных шашнях Польстерши, а для него, конечно, ради его  собственной
выгоды важно, чтобы на фабрике  был  прежде  всего  порядок.  Тем  хуже,
значит, он справедлив, когда ему выгодно, и богачи, выходит,  наживаются
на собственной добродетели... Бальрих вернулся к этой мысли на другое же
утро. В этом-то все дело...
   Было воскресенье. Наверху опять плаксиво бормотала его сестра  Малли,
читавшая утреннюю молитву. Едва она умолкла, как поднялся  невообразимый
шум.
   На этот раз Бальрих услышал  и  голос  Лени,  своей  младшей  сестры,
поэтому он тут же бросился наверх, чтобы узнать, в чем дело.  А  там  на
него точно выплеснули ушат помоев. Малли якобы застала Динкля за дощатой
перегородкой у Лени и, невзирая на свою беременность и на  троих  детей,
вцепившихся в ее огромный живот, кричала мужу, что пусть не  воображает,
он не один дружок у Лени; в ответ на это Лени разревелась, а  Динкль  от
смущения стал, как обычно, строить гримасы.
   - Неужели тебе не совестно, - сказал Бальрих замужней сестре.  -  Все
это опять твои выдумки... - И он привлек к себе  Лени,  обхватив  ее  за
плечи. Хотя Бальрих не знал правды,  но  и  не  мог  поверить,  что  она
способна на такую гадость. Он любил Лени; он любил  ее  намного  больше,
чем старшую сестру Малли, так что даже упрекнул себя за это -  и  больше
не сказал ни  слова.  Лени  еще  могла  позволить  себе  быть  красивой,
стройной и опрятной, но бедняга Малли уже никогда не станет такой. "И я,
когда женюсь, наверное, стану таким же, как этот Динкль".  Раньше  Малли
никогда  не  врала.  Теперь,  встав  с  постели   и   помолившись,   она
какой-нибудь  очередной  сплетней  поднимала  на  ноги   всех   соседей.
Обитатели этого дома  были  хорошие  люди,  но  бедность  заставляла  их
казаться  дурными,  а  богатые,  будучи  дурными,  могли  казаться  даже
справедливыми.
   Вот как-то Польстерша заявила, будто  Динкли  украли  у  нее  молоко.
Опять скандал, опять слезы, и  от  волнения  у  Малли  начались  родовые
схватки. Польстерша тут же, как родная сестра,  бросилась  помогать  ей,
раздела, уложила в постель, пообещала Динклю накормить его, а всех троих
ребят увела к себе: у нее самой не было детей, поэтому  Польстеры  могли
позволить себе роскошь - жить в двух хороших комнатах.  В  одной  стояла
плюшевая  мебель,  комнатные  растения  и  фонограф,  -  вещи,   видимо,
приобретенные не без участия друзей хозяйки. Но стоит ли быть такими  уж
щепетильными?
   Динкль особенно радовался, что семейное событие пришлось как  раз  на
воскресенье, и Малли, по  всей  вероятности,  потеряет  не  больше  двух
рабочих дней. После обеда, когда Бальрих зашел еще раз проведать сестру,
Динкли  удостоились  почетного  визита:  их  посетила  супруга  главного
директора Геслинга и ее золовка Эмми Бук. В дверях  они  остановились  и
начали так гримасничать, словно их душили: верно,  на  них  подействовал
спертый воздух, к которому они не привыкли. Все же им стало  неловко,  и
они тут же начали утешать Малли и сюсюкать с нею,  точно  перед  больной
канарейкой. Затем пошептались с акушеркой, время  от  времени  изумленно
поднимая брови. Бальрих так долго и пристально разглядывал Эмми Бук, что
супруга директора, заметив это, вполголоса предостерегла ее  и  схватила
за руку. При этом Эмми Бук уронила сумку, а Бальрих  бросился  вперед  и
мигом поднял ее. Когда он протянул Эмми сумку, та сначала отдернула руку
и только под строгим взглядом невестки, наконец, взяла ее. Бальрих между
тем вдыхал аромат, исходивший от Эмми, - аромат фиалок.
   "Она еще красива и стройна, - наши девушки бывают  такими  только  до
двадцати лет. У Лени тоже золотисто-пепельные волосы, но у Эмми Бук  они
не пропылены". Взяв у него сумку, Эмми подняла  на  него  глаза  и  даже
улыбнулась застенчиво и как бы примирительно; но, когда она увидела  его
сросшиеся брови, улыбка тут  же  исчезла,  и  Бальрих  ушел  за  дощатую
перегородку к Лени.
   Динкль последовал за ним, игриво ткнул его в бок и  шепотом  спросил,
чего это он вздумал прятаться. Ведь гостья явно заглядывается на него, и
теперь  Бальриху,  наверное,  удастся  получить  на  фабрике  тепленькое
местечко. Динкль острил, как обычно - ведь  все  это  его  не  касалось.
Бальриха же касалось близко, и у него было такое же чувство, как  в  тот
раз, когда его уволили с работы. Эта Бук обошлась с ним  так,  точно  он
дикий зверь: его боятся и все-таки не относятся к нему серьезно; для нее
Бальрих не мужчина.
   Наконец дамы ушли. Динкль, лебезя, проводил их до площадки  лестницы;
но тут-то и стряслась  беда.  Не  успел  Динкль  выпрямить  спину  после
почтительнейшего поклона, как произошла неожиданная катастрофа: обе дамы
мгновенно растянулись на ступеньках лестницы, с головы Геслингши слетела
шляпа вместе с половиной ее седых волос. А наверху,  перегнувшись  через
перила, хохотали до упаду дети Динкля.  Тут  только  отец  смекнул,  кто
виновники происшествия. Стиснув кулаки, он кинулся на детей, разогнал их
и поспешил на помощь дамам. К счастью, снизу подоспел Гербесдерфер, и  с
его помощью дам удалось поднять...
   - Боже мой, как это случилось? - с напускным  удивлением  воскликнули