вина. Ведь с ней засыпаешь и с ней встаешь! Каждый из них  думал:  разве
что только в плоть не облеклась эта ненависть, и нет у нее  кулаков,  но
каждая минута, пережитая нами, живет в  нашей  памяти.  Мы  помним  все:
несправедливую власть, в руки которой отданы, обиды и  издевательства  -
каждую минуту, на каждом шагу, жестокую корысть,  ради  которой  из  нас
выжимают соки, обман и презрение. Вы воображаете,  что  мы  забыли?  Вы,
может быть, думаете, что мы уже не замечаем  смрада  в  каморках  битком
набитых казарм, которые  вы  строите  для  нас?  Напрасно  консисторский
советник Циллих при освящении казарм "С"  и  "Т"  морочил  нас  баснями,
будто под этими буквами следует понимать: "смиряйся и трудись". Нет,  не
смирение и труд, эти казармы, а просто сор-тир. Их зловоние  по-прежнему
бьет нам в нос, и мы ничего не забываем, ничего!
   - Понятно, - заметил Бальрих, - что дам чуть  не  стошнило  от  нашей
вони. Одно непонятно, почему мы сами сконфузились.
   - Будь  они  в  нашей  власти,  как  мы  в  ихней,  не  стали  бы  мы
церемониться с ними! -  тут  Динкль  и  Яунер  самым  наглядным  образом
показали, что они  сделали  бы  сегодня  же  с  этими  богатыми  бабами,
несмотря на седины одной из них. У Гербесдерфера вырвалось даже какое-то
рычание, предвещавшее кое-что и похуже.  Нос  картошкой  особенно  резко
выделялся на его багровом лице, из распахнутого ворота  выступала  белая
кургузая шея. Глаза за круглыми очками смотрели  в  одну  точку,  словно
перед ним вставали призраки.
   Динкль вдруг оказался на середине комнаты и, заложив большие пальцы в
проймы своего пиджачка в коричневую клетку, стал представлять  рабочего,
который вышел прогуляться, а навстречу ему - богатый фат. Богатого  фата
изображал Яунер; он снял с гвоздя котелок, расправил на нем все  вмятины
и надел на голову. Поравнявшись с Яунером,  Динкль  вдруг  поднес  кулак
почти к самому его подбородку, причем Яунер изобразил страшный испуг,  а
Динкль сделал вид, будто хотел только сунуть в рот папиросу.  Все  шумно
выразили свое одобрение. Вот это здорово! Стоит только погрозить пальцем
- и богач готов хлопнуться в обморок, ведь они живут будто во сне. Ходят
по улицам и не замечают, как они одиноки среди рабочих, и как их меховые
шубы теряются среди тысяч залатанных, ветром подбитых курток.  Только  и
есть у них один союзник - полиция... Они ничего не замечают,  они  спят.
Никогда ничего не изменится, думают богачи. Ведь они  привыкли  к  тому,
что есть, им легче было привыкнуть к своей жизни, чем нам к своей.
   Гербесдерфер, которому давно уже не терпелось высказать  все,  что  в
нем накипело, выпростал свои непомерно огромные кулаки, - один палец был
перевязан, - разжал их и сжал с такой яростью, что хрустнули суставы, и,
с трудом выдавливая из себя слова, словно от избытка сил, заявил:
   - Скоро все будет по-другому!
   Бальрих,  сидевший  напротив,  почтительно  слушал  его  и  почти  не
почувствовал легкого толчка в бок - старик Геллерт хотел привлечь к себе
его внимание. Видимо, он уже давно носил  в  себе  эти  мысли,  и  общий
подъем, наконец, развязал ему язык.
   - Давно уже все могло бы стать по-другому, - зашептал он, - и,  стало
быть, как раз наоборот. Ведь это я помог Геслингу начать дело. Ведь я бы
мог нынче сидеть на его месте...
   Бальрих изумленно уставился на него, но старик уже поджал губы, будто
ничего и не сказал. Бальрих в первую  минуту  даже  оторопел,  но  после
минутного раздумья только раздраженно пожал плечами.  Старческая  пустая
болтовня, не стоящая внимания!
   Разговор перешел на партийные дела. Партия отнюдь не безупречна. И  в
ней есть элементы, которые больше думают о себе, чем о  рабочем  классе.
Яунер, громче всех выражавший свое недовольство, стал  бранить  товарища
Наполеона Фишера, рабочего  депутата:  он  хоть  и  провертывает  немало
всяких дел, но больше ради себя, чем ради нас. Он заодно с Геслингом и с
правительством в полном ладу, ни в чем им не перечит. А чего он  добился
тем, что голосовал за непомерное увеличение армии? То  страховку  дадут,
то лишнюю пенсию, только и всего. А ведь был таким же рабочим, как и мы,
да еще у Геслинга. Чего же ждать от других, от белоручек?
   Да, все это верно. Но именно эти слова  Яунера  были  встречены  куда
более сдержанно, чем разыгранная им и  Динклем  сценка,  в  которой  они
высмеивали имущий класс и работодателей. Тут  уж  не  до  шуток,  думали
рабочие, надо быть начеку,  ибо  нашептыванья  Яунера  партийному  боссу
Наполеону  Фишеру  могут  обойтись  подороже,  чем  его  донос  старшему
инспектору, правой руке Геслинга. Все же одно  можно  сказать  наверное:
страховка и пенсии имеют две  хорошие  стороны  -  и  рабочим  польза  и
богачам спокойнее спится. Динкль,  самый  неосторожный  из  всех,  пошел
дальше. Он заявил напрямик: важнее всего даже второе, то есть  спокойный
сон господ, а что касается  рабочих,  то  не  родился  еще  тот  старик,
который смог бы прожить на эту подачку, так называемую пенсию.
   - Мой родной отец, - взволнованно продолжал Динкль, - как бы я его ни
срамил, в обед всех соседок обойдет со своей миской, пока мы на фабрике.
   Старику Динклю только  и  оставалось,  что  просить  милостыню:  дети
отбирали у него пенсию, а кормили впроголодь. Это было всем известно. Но
кто упрекнет товарища, на чьих руках жена  и  четверо  детей?  Уж  лучше
пусть голодает старик.
   Гербесдерфер, гнев которого давно остыл, сидел, морщась от страха,  и
ныл хриплым голосом. Он жаловался  на  врача  страховой  кассы,  который
выписал его на работу, хотя у него  после  несчастного  случая  все  еще
болит коленка. На улице, при ходьбе, ничего; а как  придет  на  фабрику,
коленка у него опять ноет и от страха, что он попадет в колеса машины  и
будет размолот вместе с древесиной, голова начинает кружиться.
   - Мы-то знаем, как это бывает... - поддержали его за другим столом.
   Да, слишком хорошо был всем знаком этот страх. Руки  да  ноги  -  это
ведь все, что у тебя есть. Ими только и живут жена и  дети.  А  все  эти
врачи делают вид, будто у нас могут вырасти новые.
   - Да, уж моему пальцу не вырасти, - задыхаясь от злобы, сказал кто-то
за дальним столом и поднес к лампочке беспалую  руку.  Вслед  за  ним  и
Гербесдерфер тоже поднял свой  забинтованный  палец.  И  вот  через  два
стола, потом рядом, потом над всеми столами к свету потянулись пальцы  в
плотных белых бинтах и руки, иссеченные темными неизгладимыми шрамами. И
когда все эти забинтованные руки замелькали в воздухе, по комнате  вдруг
разнесся резкий запах, которым  всегда  пахло  от  рабочих,  но  который
обычно заглушали испарения человеческих тел  и  табачный  дым,  -  запах
карболки.
   И Карл Бальрих, насупившись, стал ощупывать под столом больной палец,
обмотанный холщовой тряпицей. На  лицах  всех  этих  людей  лежала  тень
глубокого  раздумья  -  они  размышляли  о  своей  жизни.  Вдруг   среди