заполучить ребенка, как и каждой из нас.
   Но Бальрих не дал уязвить себя. Он крепче прижал к себе ее  локоть  и
мягко прошептал:
   - Твоя дочка была славная милая девочка.
   Она старалась вырваться, но он  не  отпускал  ее,  и  под  конец  она
сдалась, тихо припала к нему, и из ее  сомкнутых  глаз  полились  слезы.
Медленно шли они навстречу ветру и в сгущавшихся сумерках  добрались  до
"рабочего" леса, где стояли скамейки; все  так  же  обнявшись,  сели  на
влажную холодную скамью под оголенными, темными мощными  ветвями.  Перед
ними была фабрика, а за тремя рядами фабричных зданий  садилось  солнце,
затянутое облаками, похожими на пряди дыма. Глядя на зарево заката,  оба
думали об одном: как хорошо  бы  сейчас  посидеть  где-нибудь  в  тепле.
Позади, за  высокой  изгородью  начинался  "господский"  лес;  в  начале
запущенный, он по  мере  приближения  к  усадьбе  становился  все  чище,
переходил  в  цветущий  прелестный  сад,  защищенный  от  ветра  и  злых
завистливых взглядов; среди деревьев стояла  вилла  "Вершина",  воистину
запретный рай.
   - Там-то никто не зябнет, - промолвила девушка. А Бальрих сказал:
   - Им там есть чем прокормить тех, кого они любят.
   Однако солнце скрылось, ветер  стал  холоднее,  пошел  дождь,  и  они
поднялись. Тильда хотела  вернуться,  но  Бальрих  увлек  ее  в  сторону
фабрики. Он знает место, где можно спрятаться от дождя: то были  вагоны,
в которых со станции возили тряпье на фабрику. Один  вагон  был  открыт.
Девушка не решалась, однако, войти в него.
   - Чего ты боишься? - спросил Бальрих. - Тебя пугают вонючие тряпки?
   - Что мне до этого? - ответила она. - Я всю жизнь работаю в тряпичном
цехе.
   Он подсадил ее, и она влезла в вагон.
   - Здесь хоть сухо, - сказал Бальрих.
   - И даже тепло, - прошептала она, покоряясь его жадным рукам.
   Но когда в полутьме вагона она, прижавшись к  груди  Бальриха,  стала
искать его взгляда, он закрыл глаза, чтобы остаться  наедине  со  своими
мыслями. Это лучшее, что есть у нас, а потом становится еще хуже. Любовь
существует  только  для  того,  чтобы  пролетарии  размножались.  Мы  на
Геслинга работаем даже здесь, да еще на наших лидеров. И Геслинг и  наши
лидеры  сходятся  на  том,  что  нас  все  еще  недостаточно;  им  нужен
человеческий материал.
   - Но эти минуты - наши, - прошептала девушка, - и никому их у нас  не
отнять. Целуй меня, любимый!
   Они вдруг отпрянули  друг  от  друга.  Кто-то  забарабанил  в  стенку
вагона,  и  в  дверях  показался   огромный   силуэт.   Смотритель!   Он
раскричался, браня на чем свет  стоит  этот  сброд,  который  на  чудном
тряпье занимается пакостями. Когда  Бальрих  наконец  вышел,  смотритель
схватил его за ворот и поднес к его лицу карманный фонарик.  Но  Бальрих
оттолкнул его, вытащил Тильду из вагона, и вот они уже бегут,  осыпаемые
бранью смотрителя, бегут в одиночку, под дождем, не видя  друг  друга  в
темноте. И только у кладбища они встретились. Под фонарем Бальрих увидел
Тильду, она промокла до нитки: ее платок  остался  в  руках  смотрителя.
Бальрих тотчас снял куртку и накинул ее на себя  и  на  девушку.  И  они
пошли, прижавшись друг к другу. Казалось, под одной курткой одно тело  и
одна душа. Тильда дрожала от холода, а он от гнева.
   Закусочная была едва освещена. Изнутри не доносилось ни звука,  но  у
входа они увидели Симона Яунера и рядом с ним, возле стены, две  тени  -
кажется, двое господ.
   Неужели  это  старший  инспектор...  а  другой...  о   боже!   Сам!..
Согнувшись, они прошмыгнули мимо - одна куртка, одна душа. А  за  спиной
кто-то из господ сказал:
   - Только эти люди бывают так счастливы.

II

РАБОЧИЙ И БАРЧУК

   Две недели  спустя,  в  воскресный  день,  обе  семьи,  -  Динклей  и
Бальрихов, - возвращались полем из Бейтендорфа, где состоялись  крестины
новорожденного ребенка Малли.  Они  направились  прямо  в  закусочную  и
принялись за вино, а мать кормила младенца  грудью.  За  длинным  столом
родственники сидели пока одни. Когда стали появляться другие посетители,
они уже отобедали и посуда была убрана. Двоюродный дед Геллерт,  похожий
на скелет в черном сюртуке, усмехаясь в свою козью бородку, притопывая и
хлопая в ладоши, пустился  в  пляс  вокруг  своей  племянницы  Лени.  Он
уверял, что видел точно такой же танец на чужбине.
   Правда, потом он, пыхтя  и  отдуваясь,  в  изнеможении  повалился  на
скамью. Среди шума, стоявшего в закусочной, Карл Бальрих тревожно следил
за  стариком;  тот  покачивался  из  стороны  в  сторону,  и  глаза  его
по-старчески стекленели. Внезапно, взглянув  на  него  в  упор,  Бальрих
шепотом спросил:
   - Дядя, а что это за история была тогда у тебя с Геслингом? Помнишь?
   Геллерт бессмысленно уставился на племянника.
   - Тогда? - повторил он.
   Бальрих уверенно кивнул:
   - У тебя... и ты знаешь, с кем.
   Бальрих решил непременно выяснить, что крылось за недавней  болтовней
старика: "Ведь я бы мог нынче сидеть  на  его  месте!"  Наверно,  просто
врал, старый бездельник, - твердил себе Бальрих всякий  раз,  когда  ему
приходили эти слова на память. И все же они приходили. Теперь  он  ждал,
чтобы старик сам все выложил. Эта минута настала. Геллерт будто  очнулся
и с дрожью в голосе спросил:
   - А разве я чего-нибудь проболтался?
   - Ты уже сказал слишком много, - отрезал Бальрих, - валяй до конца.
   - Неужели кто-нибудь узнал?
   - От меня-то ни один человек не мог узнать. Но если  ты  со  мной  не
будешь откровенен...
   Старик торопливо закивал.
   - Уж лучше ты, чем другие. Ты самый толковый.  А  от  твоего  дядюшки
мало было проку.
   - Мне это отлично известно, - резко ответил  Бальрих.  Он  отнюдь  не
чувствовал расположения к родственникам, которым, подобно  его  дядюшке,
хоть он и прожил на свете семьдесят лет, не только нечего было  оставить
своим племянникам, но они еще сами сели им  на  шею.  Да  и  эта  пляска