они в один голос. - Кажется, на ступеньках мыло?
   Динкль пытался отрицать столь невероятное предположение, - это просто
необъяснимая история,  а  Гербесдерфер  только  промычал  своим  хриплым
голосом: "Осторожнее!" - и на  всякий  случай  распростер  свои  сильные
руки. Дамы же попросили обоих рабочих посмотреть, не испачкались ли  они
сзади, и, когда Динкль, при всем своем усердии, не нашел на них  никаких
следов мыла, они все же обнаружили его.
   - Как же быть? Нам ведь надо в город пить  чай  к  знакомым!  Неужели
ехать домой переодеваться?
   Динкль посоветовал им так и сделать, но дамы запротестовали.
   - Да на это уйдет полчаса, а что скажет генеральша!
   Затем они обратились к Гербесдерферу,  чтобы  узнать  и  его  мнение,
однако  ответа  не  последовало,  тот  лишь  насупил  брови.  Тут  вдруг
появилась Польстерша и, всплеснув руками, вызвалась отмыть все  следы  с
одежды пострадавших, по поводу чего  сейчас  же  состоялось  техническое
совещание. Но оно ни к чему  не  привело.  Динкль  настойчиво  советовал
дамам   вернуться   домой,   ссылаясь   при   этом   на   исключительную
быстроходность директорской машины.
   - Вероятно, вы правы, - согласилась  супруга  главного  директора.  -
Ведь это американский "шаррон".
   Динкль подчеркнул преимущества германской промышленности, пусть  даже
она  несколько  и  отстает.  Это  утверждение   не   вызвало   серьезных
разногласий, и благодаря любезности обеих сторон беседа  не  прерывалась
до тех пор, пока гостьи вместе с провожающими не вышли на улицу. Однако,
увидев своего шофера, дамы мгновенно преобразились, а усевшись в машину,
отвечали на  поклоны  рабочих  только  легким  движением  век,  даже  не
поворачивая головы.
   Динкль был очень доволен и, когда машина отъехала, стал хохотать так,
что все его тело тряслось от смеха. Детям, которые прокрались следом  за
ним, он надавал  шлепков,  но  сам  продолжал  смеяться  при  этом.  Все
смеялись вместе с ним, и Польстерша, и соседки.
   Когда вся орава провожавших снова устремилась  наверх,  они  чуть  не
сбили с ног Бальриха. Тот стоял на площадке лестницы  и,  казалось,  был
погружен в созерцание мыльного пятна на ступеньке... Он посторонился без
улыбки, а наоборот, хмурил брови. Динкль хлопнул его по плечу и  потащил
с собой в закусочную, заявив, что Малли сегодня не до них.
   В закусочной было полным-полно народу. Вошедших засыпали вопросами по
поводу несчастья с высокими гостьями. Эта история занимала  всех.  Слово
"мыло" склонялось на все  лады,  оно  служило  темой  для  острот,  мало
отличавшихся одна от другой, но неизменно вызывавших неистовый хохот.
   К Бальриху, Динклю и Гербесдерферу подсел старик маляр,  поселившийся
с недавнего времени  в  подвале  у  Клинкорума.  Неугомонный  бродяга  и
лодырь, кое-как перебиваясь, всю  жизнь  шатался  он  по  свету,  покуда
старые кости не запросились домой, в Гаузенфельд, где у  него  еще  была
родня. Маляр и Бальрих сидели молча, пока Гербесдерфер  не  обратился  к
ним с вопросом, почему это богатым дамочкам вдруг  вздумалось  заявиться
незваными к работнице и глазеть на ее родовые муки? Что она, корова?  Он
говорил нескладно, как дикарь, и с таким усилием,  будто  день  ото  дня
терял дар речи.
   Динкль тихонько толкнул Гербесдерфера под столом,  показал  монету  в
двадцать марок, которую дали гости, и громко сказал:
   - Должно быть, со скуки заехали.  Видно,  у  генеральши  еще  чай  не
готов.
   Бальрих разволновался. Он готов был встать  и  заявить  здесь,  перед
всеми, что и у богатых бывает доброе сердце!  Он  все  еще  видел  перед
собой застенчивую улыбку Эмми Бук, и среди дыма и чада ему чудился запах
фиалок. Но старик маляр пристально поглядел на него,  ухмыляясь  в  свою
козью бородку, и, опередив Бальриха, заявил:
   - Знаю я, зачем они приходили к Малли, я тоже  видел  раз,  как  одна
богатая стерва примчалась поглазеть,  когда  работнице  прихватило  руку
машиной. Она заранее приказала, чтоб ей дали знать, если случится  какая
беда.
   - Ты видел это своими глазами,  дядя  Геллерт?  -  угрожающе  спросил
Бальрих; в эту минуту ему вспомнились девчушки, которых заманивал к себе
старик.
   - Да, своими глазами. А работница та стала потом моей женой, это твоя
двоюродная бабушка.
   - Ну, тогда конечно... - пробормотал Бальрих,  задумчиво  уставившись
на стол. - Надо держаться подальше от тех, у кого  есть  деньги,  -  это
лучше всего. - И мысленно попросил прощенья у  своей  сестры  Леня,  что
предпочел ей богачку и провел почти целый час в ее обществе.
   К его столу неслышно подошел Симон Яунер. Он услышал последние  слова
Бальриха, хотя они и были сказаны шепотом. Яунер стукнул по  столу,  как
бы в порыве гнева.
   - Подальше от денег, говоришь? А что толку? Надо вот  так!  -  И  его
кривые пальцы хищно заскребли по столу, будто собирая  что-то.  Бальрих,
отлично знавший, кто такой Яунер, возразил:
   - Лучше я буду есть собственный хлеб, который честно заработал,  -  и
отрезал ломтик от своего хлеба.
   Яунер опустился на скамью рядом с Бальрихом. Так как ему  не  удалось
занять место Бальриха у машины, он решил, что теперь выгоднее сблизиться
с ним. Он дружески взял Бальриха за руку и настойчиво заговорил:
   - Твой собственный хлеб, который ты честно заработал? Геслингов хлеб,
хочешь ты сказать! Ведь на его фабрике ты зарабатываешь  ровно  столько,
чтобы жить в его казарме и есть в его кабаке. А что сверх  того,  то  от
лукавого, - заключил Яунер язвительно и оскалил зубы; его  желтые  глаза
сверкнули.
   Рабочие  отлично  знали,  что  каждое  их   слово   станет   известно
инспектору. Ведь именно инспектор насолил Яунеру, так перед кем же,  как
не перед ним теперь заискивать? И все-таки  им  было  трудно  сдерживать
себя.
   Разве закусочная и казарма не возвращают с лихвой Геслингу то, что он
платит рабочим? Бесконечным и неудержимым потоком течет золото в один  и
тот же карман, рабочие же со своими натруженными руками, их отцы,  жены,
их дети стоят подле и только смотрят на него... Для Геслинга  производят
они на свет детей, так же как создают для него товары, пьют и  едят  для
него.
   - За здоровье Гад-слинга! - воскликнул Динкль,  и  за  всеми  столами
подхватили этот тост. Как сладко было излить душу в  одном  этом  слове,
хоть раз назвать по имени эту ненависть и всю ее горечь испить в стакане