- Как мы в сущности чужды  друг  другу,  мой  милый!  -  сказала  она
презрительно.
   Он побледнел и выкрикнул:
   - Я об этом редко забываю!
   Она сказала приподнятым тоном:
   - Его я понимаю. Почему он мне только брат!
   - Попробуй повторить это при нем! - предложил он насмешливо.
   - И зачем тут ты? - вопрошала она, сама  увлекаясь  собственным  юным
безмерным страданием.
   Он протянул к ней руку.
   - Ты упоительна, Леа!
   - Не называй меня Леа!
   Теперь возмутился он:
   - Во мне течет иная кровь, чем  в  вас.  Да,  да,  моя  свежее.  Меня
чувства не лишают равновесия. Передо мной многим придется сгибаться.
   С этим он удалился. Леонора только пожала плечами ему вслед.  Комната
напротив, где плакал ее брат, была теперь пуста. Когда он,  набегавшись,
вернется домой? Она не сомневалась, что он бегает по городу,  ничего  не
видя и не слыша, мысленно принимая самые отчаянные решения.  Ее  позвали
обедать, но она медлила. "Я встречу его на лестнице, когда он  вернется.
На этот раз, будь что будет, я обниму его. Ведь я  однажды  уже  на  это
отважилась. Мне тогда было двенадцать лет, ему - четырнадцать".
   Вот он уже и возвращается. Она ждала его на лестнице; в его судорожно
перекошенных губах дымилась папироса. Когда  брат  увидел  сестру,  губы
перестали дергаться, возбуждение и досада улеглись. Он даже улыбнулся  с
растерянным видом и, как она, чуть приподнял руки; из этого жеста  могло
возникнуть  объятие.  Но  нет,  соприкоснулись  только  их  руки.  Потом
по-братски застенчиво он открыл перед ней дверь  в  зал,  и  она  прошла
впереди него.


   Тут появились и родители, все молча  расселись  по  своим  местам  за
круглым столом, накрытым  посреди  комнаты  под  хрустальной  люстрой  с
восковыми свечами. Вокруг сидевшей за обедом семьи,  как  с  давних  пор
вокруг ее предков, тускло мерцали в  изящных  резных  панелях  старинные
зеркала. Нарисованные ветки и пестрые птицы покрывали стекло  по  краям.
На окнах были сборчатые белые шелковые шторы и  золотистые  с  подхватом
драпировки. Перед окнами высились позолоченные канделябры.
   Отец, во фраке, - он  вернулся  с  какого-то  торжества,  -  разрезал
птицу, мать озабоченно  высказывала  соображения  по  поводу  ближайшего
званого обеда, дети сидели чинно.  Вскоре  предстояло  освящение  нового
судна;  отец  желал,  чтобы  сын  тоже  присутствовал   при   церемонии.
Приближались выборы в рейхстаг: приятель отца, Эрмелин, был  кандидатом,
- поэтому нам вдвойне неприятно, что собственный наш служащий, бухгалтер
портового    склада,    выставляется    кандидатом    от     запрещенной
социал-демократической партии .
   - Ты об этом знал, Клаудиус? -  Это  был  упрек,  так  как  сын  имел
бестактность в присутствии других служащих удостоить бухгалтера беседой.
   Сын явно не видел в этом промаха; тогда отец сослался  на  его  друга
Мангольфа.
   - Вы, студенты, появляетесь здесь  на  один  каникулярный  месяц,  не
считаете себя членами нашего общества и потому ничего не признаете. Дело
ваше. Однако  твой  друг  Мангольф  уже  сейчас  понимает  свои  будущие
обязанности и находит общий язык с окружающим миром. Я узнал от сведущих
лиц, что и пастор из собора Санкт-Симона и  директор  городского  театра
считают  его  одним   из   наиболее   ценных   участников   предстоящего
религиозного представления.
   Лишь последняя фраза  заставила  сына  вслушаться;  он  подумал,  что
именно из-за этого он в конечном итоге и не приемлет своего друга.  "Нас
разъединяет одно слово,  которое  он  чтит  превыше  всего,  это  слово:
преуспеть". И он снова погрузился в мысленное созерцание того, что  было
для него выше всякого честолюбия, всяких побед.
   Тут вмешалась мать:
   - Что ты так уставился на сестру? Ей даже не по себе.
   Сестра видела, как он  нахмурился,  -  уж  не  оттого  ли,  что  было
произнесено имя ее возлюбленного? Но брат, глядя ей в глаза,  все  время
видел перед собой лицо другой, отсутствующей. Он знал это лицо,  как  ни
одно на свете, и вместе с тем терзался сомнениями: что же он в  сущности
знает? Итак, можно любить ту женщину, как  самую  жизнь,  и  от  избытка
страсти не уметь прочитать на ее  лице,  злое  ли  оно,  счастливое  ли,
похоже ли оно вообще на лицо чувствующего человека. "Вот моя  сестра,  -
говорил он себе, - я знал ее ребенком. И она прекрасна, и она  белокура,
и у нее светлые краски и задорный нос. Если  разбирать  по  частям,  все
черты ее лица несовершенны, и глаза и рот, но  все  в  целом  составляет
существо, выросшее со мной вместе и такое,  каким  оно  быть  должно.  А
жестокая женщина с той стороны непознаваема и все же  неотвратима.  Надо
скорее пойти к ней", - решил встревоженный юноша и отодвинул было стул.
   Отец остановил его. Куда он так спешит? Верно, каникулы уже наскучили
ему? Сын отвечал уклончиво:
   - В конце концов я сдаю все экзамены, какие полагается, что ж вам еще
от меня нужно? - Но он понимал, к чему это идет.
   - Может быть, на  следующий  семестр  тебе  хочется  больше  тратить?
Пожалуйста. Развлекайся вволю.
   Отец говорил это, насупившись, нахмурив лоб, казавшийся властным и  в
то же время беспомощным. Сын  смягчился.  "Сколько  должен  перестрадать
такой суровый человек,  чтобы  поощрять  даже  мое  легкомыслие".  Глаза
матери как о заслуженной дани просили о том, чтобы он принес ей в жертву
ту женщину. А взгляд сестры выражал как будто лишь желание  проникнуться
тем, что происходило в нем.
   Родители  переглянулись,  давая  понять   друг   другу,   что   почва
подготовлена. Мать сделала попытку:
   -  Имей  в  виду,  об  этом  уже  говорят.  Мы  не  можем  оставаться
равнодушными.
   - Хотя мы и полагаемся на твое благоразумие, - добавил отец.
   Сын понял серьезность положения.
   - Я живу не для людей, - заявил он с нарочитой твердостью.
   - Жить наперекор им не так-то легко, - тем мягче заметил  отец.  -  В
особенности если им  уже  известно  все  то,  что  нам  бы,  собственно,
следовало узнать первым. - Видя, что  сын  смущен,  он  заговорил  тоном