моего отца.
   Мангольф даже рот раскрыл от такой наивности.
   - Ну, - добродушно  заметил  он,  -  мало  ли  с  кем  и  сам  кайзер
поддерживает дружбу. Нельзя же бросаться словом "преступление".
   Терра, выпрямившись, разразился целой тирадой.
   - На этот счет я другого мнения. Такого рода  дружба  клеймит  людей.
Сейчас, в тысяча восемьсот девяносто первом году, только в одной  стране
всю общественную жизнь в целом можно сводить к частному  обстоятельству,
а именно к единоборству Вильгельма Второго с социал-демократией.
   -  Он  заявляет,  что  социал-демократия  противоречит   божественным
законам, то есть  его  собственным  интересам,  -  насмешливо  подхватил
Мангольф.
   - Его изречение "Социал-демократию я беру на себя" - прямо-таки  верх
бессмыслицы.
   - Все понимать буквально - значит уподобиться плохому актеру, который
с одинаковым пафосом произносит все фразы подряд: священная особа  моего
деда, небесный зов. - Мангольф сам заговорил по-актерски.
   Терра подхватил:
   - Божья благодать!
   - Да, романтический вздор, отнюдь не санкционированный церковью.
   - Слово "гуманность" он произносит не иначе как с эпитетом "ложная".
   - Только маньяк, воспринимающий  весь  мир  с  личной  точки  зрения,
способен требовать от детей, чтобы они убивали своих родителей.
   - Он думает,  что  опирается  на  армию,  в  действительности  же  он
опирается на парадоксы. Долго ли они продержат его? - спросил Терра.
   Юный Мангольф покачал головой.
   - Очень долго, - сказал он твердо.
   Юный Терра с жаром произнес:
   - Не может быть, чтобы сейчас, в тысяча  восемьсот  девяносто  первом
году, разум долго оставался неотомщенным. Кто, собственно,  верит  этому
маньяку? Все только делают вид, будто верят - из страха, из хитрости, из
снобизма.
   - Верят тому, в чьих руках власть! - сказал Мангольф убежденно.
   - Тогда не должно быть власти!
   - Но она есть. И всякому хочется урвать от нее свою долю.
   Согласный  ход  мыслей  оборвался;  в  двадцатилетнем  задоре,  юноши
испытующе смотрели друг на друга - один властно, другой упрямо.
   - Ты замышляешь измену, - утверждал Терра. - И ты будешь  разыгрывать
религиозную комедию - по примеру твоего кайзера.
   - Допустим. А ты молишься разуму. Но неразумное начало гораздо глубже
засело в нас, и в мире  его  влияние  гораздо  сильнее,  -  взволнованно
доказывал Мангольф.
   - Лицемерные уловки! - твердо и холодно отрезал Терра.
   - Тупица! Можно подделывать  векселя  и  все  же  искренне  веровать.
Ссылаюсь в том на кайзера, господина Кватте и себя самого.
   - Чистенько же должно быть на душе у такого субъекта!
   - Я презираю твою чистоплотность. Знание добывается в безднах, а  там
не очень чисто. Что ты знаешь о страдании? - Мангольф говорил все так же
истерически взволнованно.
   Терра  поймал  его  блудливый  взгляд,   взгляд   постыдно-тщеславных
признаний.
   Он  не  хотел  слушать  дальше;  он  встал  и  за  недостатком  места
повернулся вокруг собственной оси.
   - Твои страдания! Надо же когда-нибудь договориться до конца! Значит,
жизнь не стоит того, чтобы подходить к ней честно?
   - Кто ее постиг, тому остается презирать ее, - сказал  двадцатилетний
Мангольф.
   - И слушать коварный зов небытия. Я его не слышу, - сказал  Терра.  -
Презирай меня сколько хочешь! Твое страдание так понятно! Оно происходит
оттого, что ты наперекор собственному разуму отчаянный карьерист.
   - Обольщать мир как простую шлюху - в этом глубочайшее  сладострастие
презрения к себе.
   - Как? И к себе тоже? Ты слишком много презираешь,  это  к  добру  не
приведет. Я предпочитаю ненавидеть. - Терра крепко уперся ногами в  пол.
- Мне ненавистны успехи, ради которых тебе  приходится  обманывать  свою
совесть. Ложь ослабляет. Ты потеряешь власть  над  своим  изнасилованным
разумом, запутаешься и плохо кончишь.
   - А ты со своим незапятнанным разумом сразу же берись  за  револьвер,
тебе рано или поздно его не миновать.
   Теперь встал и Мангольф. Они меряли друг  друга  пламенным  взглядом,
каждый из них провидел правду  своей  жизни  и  готов  был  любой  ценой
отстоять эту правду.
   Потом один отступил насколько мог, а другой провел рукой по лбу.  Они
уже не смотрели друг на друга, каждый чувствовал: "Я желал ему  смерти".
Терра встряхнулся первый, он мрачно захохотал:
   - Будь мы более примитивными натурами, бог весть чем  бы  это  сейчас
кончилось.
   Мангольф сказал с затаенной улыбкой:
   - Тогда спор был бы не об идеях, а о деньгах.
   - Как у наших прадедов.
   - Значит, и ты слыхал об этом, - сказал Мангольф сдержанно. Он сел за
рояль. Терра все еще стоял неподвижно, потрясенный.
   Когда он вернулся на прежнее место, перед ним неожиданно всплыл образ
женщины с той стороны - женщины, с которой он этой  же  ночью  собирался
начать жизнь.  Сердце  у  него  забилось  сильнее,  он  услышал  как  бы
страстный ритм самой жизни и понял,  что  друг  играет  "Тристана"  .
   - Мне пора, - сказал Терра уже на пороге.
   Мангольф, против ожидания, прервал игру и обернулся.  Юношеское  лицо
его было затуманено гнетущей скорбью.
   - Клаус! Ты идешь к своей возлюбленной?
   - Последуй моему примеру, Вольф, - и будь счастлив!
   Взгляд Мангольфа дрогнул; ему было не по себе от чувства  внутреннего
торжества.
   - Значит, ты собираешься бежать, Клаус? Ты, чего доброго, собираешься
жениться на ней?
   - Удивляйся сколько хочешь!
   - Итак, вот тот случай, когда и ты приносишь в жертву разум, Клаус.
   - С восторгом!
   - Ради женщины? Ради лживого существа, расслабляющего нас? -  спросил
Мангольф со сладострастным торжеством.  Никогда  еще  не  любил  он  так