всхлипывание. Она сказала, всхлипывая, но все тем же бездушным голосом:
   - Напрасно ты думаешь, что я  о  себе  одной  забочусь.  Тогда  бы  я
давным-давно сбежала с тобой. Я не хочу, чтобы ты по моей милости  пошел
ко дну.
   В душе он ликовал: "По твоей милости я буду на седьмом небе!" - но не
двигался, чувствуя, что она совсем повисла на  нем,  ему  пришлось  даже
крепче упереться ногами в землю.
   - Я мечтаю хотя бы о передышке. - Она всхлипнула еще раз. - Несколько
дней прожить без забот. На такой срок мне удастся  исчезнуть  незаметно.
Лишь бы и твои родные ничего не узнали!
   Ее увядающее лицо было у самых его губ, он впился в это нежное  лицо,
и она покорилась, глубоко дыша,  закрыв  глаза.  Из  переулка,  замирая,
донесся тот же крик.
   Они повернули назад; он все не  мог  собраться  с  мыслями.  Она  шла
нехотя, касаясь его бедром. Мало-помалу сознание  его  заговорило.  "Вот
она - жизнь. На груди у меня покоится женщина с той стороны. Это  уж  не
прежние невинные радости под крылышком семьи, вроде моих былых увлечений
или вроде Леи с Мангольфом. Это - настоящее".
   - Мадлон! - повторил он, только чтобы утвердить свое право на ее имя,
на все ее существо.
   - Этого имени я не хочу слышать от тебя, - возразила она  и  добавила
задушевным шепотом: - Говори мне Лили! Так ты один зовешь меня.
   Он удивился, но зачем разочаровываться?
   - И для меня одного сестра моя зовется Леа.
   - Видишь, точно как я.
   Он весь съежился, но тут увидел, что они подходят к ее дому.  Собрать
всю энергию!
   - Дитя мое, ты немедленно сложишь  чемоданы!  -  сказал  он  четко  и
решительно. Он назвал деревню, гостиницу, где они переночуют  сегодня  в
ожидании утреннего поезда. В ответе он не нуждался, он просто  пожал  ей
руку. Она дала его руке выскользнуть и задержала самые кончики  пальцев.
При этом лицо ее, в полутемном подъезде, загадочно улыбалось,  а  голову
она повернула в сторону лестницы.
   Но вот и пальцы разжались, она кивнула и исчезла.  Он  перешел  через
улицу менее твердыми шагами, чем ожидал.


   Перед дверью родительского дома он  рассудил,  что  лучше  ничего  не
брать,  ехать  без  вещей,  никого  больше  не  видеть.  Последний   час
принадлежит другу, - скорее к нему! Сразу ему  стало  дышаться  вольнее.
Этот путь он всегда и неизменно, будь то хоть дважды на день, проделывал
с глубокой и живительной радостью. Тревожно припомнил он, что,  переходя
через дорогу к той женщине, никогда не испытывал такой полноты  счастья,
как идя к другу.
   Дом позади старинной церкви св. Вита в  затихшей  по-вечернему  улице
мелких мастерских и контор был  олицетворением  повседневности:  цветные
стекла сеней в пыли, на узкой лестнице следы многочисленных посетителей.
Из бельэтажа, где  висела  дощечка:  "Мангольф,  комиссионер",  все  еще
доносились голоса. В следующем этаже прямо из кухни  на  площадку  вышла
мать друга. Она вытерла разбухшие руки и смиренно отворила важному гостю
заветную дверцу. За той дверцей неожиданно и многозначительно шла  вверх
крутая лестница в комнату друга.
   Друг сидел за письменным  столом,  левой  рукой  опираясь  на  крышку
рояля. Гость прошел между походной  кроватью  и  зеленым  диваном,  стул
поставить было бы негде. Друг, просияв, подал ему  руку,  они  убрали  с
дивана книги. Терра тут же успел сказать:
   - Вот для чего я главным образом пришел: ты свинья.  Посмей  отрицать
свои заигрывания с пастором и директором театра. Порядочным людям  ясно,
что это гадость. Зато буржуа прославляют  твою  благонамеренность.  Я  с
удовольствием вижу, что ты уничтожен.
   Мангольф кусал губы. Он сидел, сгорбив узкие плечи,  выставив  вперед
высокий желтоватый лоб: вид у него был плачевный. Терра на  диване  весь
дрожал от воинственного задора. Черные глаза горели из-под густых волос,
клином вдававшихся в лоб и далеко отступавших от висков.
   Однако Мангольф рискнул усмехнуться печально и тонко.
   - Ты думаешь, я буду участвовать в их благочестивой комедии? Я их  за
нос вожу. - Правда, это не было  ответом,  а  лишь  попыткой  увильнуть.
Вслед за тем сам Мангольф перешел в наступление: - Слыхал ты,  что  твой
отец добивался ареста вашего бухгалтера Шлютера?
   - Бухгалтера из портового склада?
   -   За   социал-демократическую   пропаганду.   Тому   едва   удалось
отвертеться, его попросту убрали из города.
   Мангольф глянул выжидающе; но Терра выразил одно  наивное  изумление.
Как искажаются события в устах толпы! Какой неверный взгляд на его отца!
На его отца, самого рассудительного человека в мире!
   - А Кватте подделал векселя, - продолжал Мангольф насмешливо. - Таким
образом доброе имя еще одного  из  старейших  кланов  нашего  почтенного
города ставится под вопрос по милости Христиана-Леберехта Кватте.
   - Они ходят в церковь, они  даже  крестят  свои  суда,  -  язвительно
подхватил Терра. - Они закоснели  в  том  мировоззрении,  которое  левее
национал-либерализма  видит одно непотребство... - Он говорил
еще долго, с возмущением, от которого ему внутренне  становилось  только
веселее, пока Мангольф не  возразил,  что  как-никак  здесь,  в  городе,
немало богатых, по-настоящему светских людей и многие из здешних  далеко
пошли. Это  оправдание  не  имело  веса  в  глазах  патриция  Терра,  он
ненавидел этот город безоговорочно - без  того  стремления  возвыситься,
которое томило сына комиссионера Мангольфа. Сын почитаемого  гражданина,
Терра сказал:
   - Здесь даже с большими деньгами ничего не достигнешь.
   - Ну, нет. - Мангольф встрепенулся. - Представь себе, я бы  явился  в
контору хлебной фирмы Терра в качестве лидера сильной партии  и  сообщил
ее хозяину очень веские сведения о будущих судьбах старых  бисмарковских
покровительственных пошлин .
   - Ну, а дальше?
   - В наше время пошатнувшиеся фирмы спасаются как  умеют.  -  Мангольф
искоса взглянул на друга, который явно ничего не понимал. - И  прибегают
к  весьма  интересным  способам.   Судно   консула   Эрмелина,   недавно
затонувшее, было незадолго до того застраховано в большую сумму.
   - Если бы тут пахло преступлением, Эрмелин  не  мог  бы  быть  другом