Однако за поручительство можно дорого  поплатиться!  "Я  простодушен,
как дитя. Какое дело этим людям до плебея, который  оказал  им  услугу?"
Горячей  волной  нахлынула  ненависть  к  сильным   мира,   но   острая,
пронизывающая боль заглушила даже ненависть: ты ничтожен, ты зависишь от
тех, кому по законам природы полагалось бы подчиняться тебе.  Ты  должен
приспособиться к  их  нравам,  твоя  мудрость  должна  равняться  по  их
взглядам, ты повседневно отрекаешься от себя самого. Как ты живешь!
   Надо сдержать моральную тошноту, лечь и закрыть глаза. И  тут  сквозь
закрытые веки возник образ  друга,  утерянного,  давно  вычеркнутого  из
памяти, столь презираемого на расстоянии, - но войди  он  сейчас,  и  ты
бросишься к его ногам. Ты увидишь его лицо, как всегда, без маски, лицо,
изборожденное непритворными чувствами, и в  ответ  от  тебя  потребуется
такая же честность. "От меня! Что знает он обо мне? Человек  его  склада
проходит через жизнь как глупец, - он ничего не  желает,  его  ничто  не
гнетет, ничто не тянет  вниз.  Разлада,  в  котором  таятся  отчаяние  и
смерть, он и вовсе не видит. Ему легко, он не честолюбец!"
   И честолюбец склонился над своим отражением в зеркале, увидел  хорошо
знакомые черты. В этот миг самоистязания они обострились и ввалились под
высоким желтым лбом, дряблым лбом старца.  Глаза  с  беспокойной  злобой
встретили собственный взгляд. Так сидел он, и его мысль, то восторженно,
то содрогаясь, взвешивала успех, власть и смерть, пока, наконец, его  не
настигло лучшее из всего земного - сон,  горячо  призываемый  страждущим
"я", которое жаждет забыться.
   Наутро он вспомнил: "Я еще не был у Леи. Ехать недалеко, и она ждет".
Он отмахнулся. Разве можно любить неудачливую актрису?
   Итак, скорей на люди, надо быть веселым и полезным,  надо  нравиться.
Вот так, живо пройтись на  руках  по  всей  комнате.  У  такого  ловкого
молодого человека никто никогда не увидит того лица, какое было  у  него
вчера вечером. Гримасы перед зеркалом! Это  придает  беспечность.  Важно
также, чтобы одежда была безупречна как с точки  зрения  щеголя,  так  и
обывателя.
   Вот он уже в пути, уже на ходу - этот невозмутимый молодой человек по
имени Вольф Мангольф, но его окрыленный путь прерывает мысль о  неудачно
выбранном галстуке, и -  ничего  не  поделаешь  -  приходится  вернуться
домой.
   В один из таких прекрасных  сентябрьских  дней  он  встретил  некоего
Куршмида, случайного знакомого. Мангольф сначала даже не мог  вспомнить,
где он видел этого кудрявого блондина. Несомненно, где-то  за  кулисами.
Совершенно  верно,  у  Леи.  Коллега,  который  читал  ей  свои   стихи.
Безнадежный способ занять ее воображение.
   Этот  Куршмид  передал  от  нее  привет  смущенным  и  вместе  с  тем
язвительным тоном, который  означал:  "Она  зовет  тебя,  почему  ты  не
приходишь? Мне, любящему ее честнее, чем ты, она поручила привести тебя.
Вот я пред тобой со своей трагической скорбью, - что ты ответишь мне?"
   Мангольф попросту взял его с собой на ярмарку, развлечься в блеске  и
шуме  балаганов,  каруселей  и  пивных.  В  компании  были  два  веселых
художника, некий молодой богач и еще граф Ланна. Богач, который  был  на
две  головы  выше  остальных,  вставив  в  глаз  монокль,  с  огорчением
констатировал, что женщин не видно нигде.
   И вдруг рванулся в толпу. Музыка, гремящая со всех сторон,  заглушила
его боевой клич, но сомнений не было - он заприметил женщину.  Остальные
последовали за ним. Куршмид не покидал Мангольфа, обхаживая  счастливого
соперника, словно тот был его начальством.
   Наконец обнаружилось, что влекло к себе  богача.  Минуя  несущуюся  с
диким ревом карусель, минуя ряд балаганов, он  устремился  к  ничего  не
подозревающему созданию.  Оно  стояло  в  коротенькой  мишурной  юбочке,
кутаясь в убогий платочек, и, видимо, поджидало кого-то  среди  досок  и
парусиновых полотнищ, за кулисами праздничного блеска.
   Приятели   богача   предоставили   ему   свободу   действий,   но   с
противоположного  конца  быстро  и  решительно  приблизился   коренастый
человек, освободил мишурную юбочку и увлек ее за собой. При свете фонаря
можно было разглядеть, что у нее копна  рыжих  волос,  у  него  -  смело
очерченный  профиль.  Все  успокоились  на  этом,  кроме  Мангольфа.  Он
умышленно отстал от  всей  компании.  Но  Куршмид  от  него  отстать  не
пожелал, и Мангольфу пришлось частично довериться  ему.  Тот  человек...
ему показалось, что это старый  знакомый.  Не  то  чтобы  он  хотел  при
подобных  обстоятельствах  возобновить   знакомство,   словом,   Куршмид
понимает...
   Куршмид понимал даже больше. Его бережный тон показывал, что он  чует
какую-то тайну. Итак, в темных закоулках вокруг большой, с  диким  ревом
несущейся карусели они вместе принялись искать Клаудиуса Терра. 
   И тут, в ярко освещенном проходе между балаганами, друг действительно
встретился ему. Пока Куршмид  искал  в  толпе,  Мангольф  увидел  друга,
шагающего в сторонке по безлюдной площади. Шарф, светлый пиджачок,  рука
в кармане черных  брюк,  вид  опустившийся,  но  голова  гордо  поднята.
Мангольф знал, что отчужденный взгляд друга уже скользнул по  нему,  что
тот больше не обернется и потому можно беспрепятственно  созерцать  его.
Но во время созерцания лицо у него самого сделалось униженным,  а  когда
он спохватился, было поздно: Куршмид стоял рядом и кивал головой, словно
ему все понятно.
   Тогда Мангольф решительно отстранил его  и  пошел  своим  путем.  Кто
смеет становиться между ним и  Терра?  До  конца  дня,  куда  бы  он  ни
попадал,  он  повсюду  лихорадочно  искал  бывшего  друга,  словно   для
поединка. Он не хотел наводить справки. От него самого,  из  собственных
его уст хотел он узнать, по какой наклонной плоскости  катится  друг,  к
чему ведет  жизнь  без  цели  и  честолюбия.  Терра  видел  его;  он  не
отступник, чтобы длительно избегать встречи.
   Вечером в  кабачке  дверь  распахнулась  -  Терра  стоял  на  пороге.
Мангольф как раз сострил. Окрыленный успехом,  он  приветствовал  друга,
как желанного гостя, хотя и свысока. "Слава богу, - подумал он,  -  хоть
оделся прилично". Терра держал себя  с  достоинством  и  некоторой  даже
строгостью, пока Мангольф представлял ему общество - графа Ланна, богача
Пильца, обоих художников и Куршмида. Церемонно, с выразительной  мимикой
осведомился он у графа Ланна о самочувствии его отца.  Знаком  ли  он  с
ним? "По его деяниям, - сказал он звучно и в  нос,  затем  повернулся  к
богачу Пильцу, о миллионах которого тоже слышал. -  Мыло  вашего  папаши
дорожает. Что бы это значило?" - заметил он и  тотчас  обратил  внимание
обоих художников на то, что за  соседним  столом  явно  интересуются  их
прославленными физиономиями.