Of the free land in our own beloved home.
Капитан Минаев был одет в халат и шапочку китайского чиновника,  а
Ивашников - в рваную грязную куртку, подпоясанную красным кушаком.
По дороге в Тяньцзин он решил изображать полуграмотного туповатого
парня, чтобы избежать расспросов и не попасть впросак. Вид у  него
был,  несмотря на юношескую стройность, откормленный, что в  общем
было  заметно на общем фоне худых китайцев-простолюдинов. И ладони
его были мягкие, не крестьянские, он и придумал себе легенду - был
прислужником  в  харчевне у Цзянмынских  ворот,  да  весь  квартал
сожгли  ихэтуани, вот и приходится возвращаться домой, в Тяньцзин.
И  кушаком красным перепоясался, чтобы не выделяться в общей массе
людей,  почти сплошь перепоясанных красными кушаками и  с  красной
повязкой на голове.
Но  мало  помалу китайцы на стене угомонились, факелы догорели,  и
установилась тишина. Серебряный ковшик на небе заполз за  тучку  и
Минаев  дернул Ивашникова за руку - пошли. На цыпочках, крадучись,
пробрались  они к обложенному тесаным камнем туннелю  под  широкой
стеной  и,  низко  сгибаясь, по щиколотку в ужасно  пахнущей  тине
перебрались  на  другую  сторону. Здесь тоже  было  тихо.  Капитан
Минаев легонько обнял Ивашникова, похлопал по плечу, пожелал удачи
h растаял в темноте.
И пустился Ивашников в путь-дорогу. Держа в уме план города, вышел
он  на  колесную  дорогу  и, пристроившись  к  кучке  сравнительно
неплохо  одетых  людей,  зашагал в сторону  Тяньцзина.  Попутчики,
наудачу,  были  пекинцами, лишившимися своих домов от  пожаров,  и
тоже   направлялись  в  Тяньцзин,  богатый  город,  где  надеялись
пережить  смутное время. Сам Ивашников старался отмалчиваться,  на
вопросы  отвечал  нехотя  и  односложно,  сгибался,  тянул   ногу,
туповато  открывал рот, прятал глаза, да на него,  впрочем,  и  не
обращали  внимания.  Идет себе и пусть идет. Давно  известно  -  у
простолюдина нет ни счастья, ни благополучия, никогда он не делает
большого добра, но и не творит большого зла.


ЖУН МЭЙ. ПЕКИН
Императрица  Цыси потеряла всякий вкус к жизни. Бесцельно  бродила
она  днями  по  дворцу; сидя, могла часами тупо  смотреть  в  одну
точку;  ела  много,  но  без  всякого  аппетита,  равнодушно   жуя
подаваемую  пищу; не злилась, как прежде, на допущенные  евнухами,
служанками  и  фрейлинами мелкие оплошности;  потребовала  однажды
ларцы  с  драгоценностями, но, бросив вялый и холодный  взгляд  на
сверкающую всеми цветами радуги груду драгоценных камней в золотой
оправе,   махнула  рукой,  -  несите  обратно.  Даже   её  любимые
иноземные   механические   часы  с  фарфоровыми   передвигающимися
фигурками  остановились,  не заводимые  ею.  Единственной  отрадой
императрицы  стала  её  заветная трубка.  И  новости  о  событиях,
приносимые  ежедневно гонцами, её уже не интересовали.  Пусть  все
идет, как идет...
    Белый тигр и синий дракон
        Всегда появляются вместе,
    Потому-то сразу и трудно понять
        Где горе, где добрые вести. (Заклятие даоса. Стр. 38).
А  вести  действительно приходили странные  и  непонятные.  Сперва
ихэтуани  разгромили двухтысячный десант английского вице-адмирала
Сеймура,  а  вслед за этим захватили и громадный  город  Тяньцзин.
Войска  генерала Не Ши-чэна прежде стреляли в ихэтуаней, а  потом,
выполняя приказ императрицы, начали стрелять в иноземцев. Но  и  в
ихэтуаней  тоже.  Вскоре  иноземцы  со  своих  громадных   военных
кораблей  высадили  десант в устье реки Байхэ, захватили  форты  в
Дагу, взяли штурмом Тяньцзин, а генерал Не погиб в бою. Подтянутые
из  Маньчжурии  армии сражались плохо, больше увлекались  грабежом
городков  и  деревушек, не координировали боевые действия  друг  с
другом, и почти без боя отступили от Тяньцзина к Пекину.
В  столице Поднебесной империи дела тоже шли из рук вон плохо. Жун
Лу  запретил своим охранным знаменным войскам участвовать в штурме
Посольского городка и не давал ихэтуаням оружие. Войска Дун Фусина
совершенно   разложились   и  больше  грабили   город   вместе   с
расплодившимися  во  множестве бандитами,  чем  помогали  истинным
ихэтуаням  сражаться  с  врагами. И  среди  государственных  мужей
царили  распри, интриги, взаимная зависть, недовольство, а большей
частью - откровенная трусость. Да и было чего бояться - смертельно
опасно   стало  громко  высказывать  свое  мнение  даже  и  высшим
чиновникам.
На одном из ставших уже редким Императорском совете имели мужество
выступить Юань Чан и Сюй Цзин-чэн. Жун Мэй с изумлением слушала их
и  внутренне  негодовала: жалкие трусливые рабы, что  это  они  по
очереди бормочут, касаясь плечами друг друга?
-  В  то  время  как теперь правительство Срединной империи  хочет
дружить  со всеми державами и искренне к ним относиться,  ихэтуани
под    предлогом   "Ху-цинь-ме-янь"   вносят   разногласия   между
Ondmeaeqmni и иноземными державами. Им охота разыграть  комедию  в
свете. Но о чем говорят эти два слова: "Ме-янь"?  То ли, что  надо
истребить  иноземцев, находящихся в Китае,  или  то,  что  следует
истребить все племена земного шара, кроме китайцев? Пусть бы они и
уничтожили  тех  иноземцев, что живут  в  Китае,  но  разве  можно
запретить  новым иноземцам появляться у нас? А можно ли  истребить
все  племена  земного шара? На этот вопрос сумеет  ответить  и  не
особенно  умный человек, зная, что иноземцев в десять раз  больше,
чем китайцев.
Их  речи  вызвали  бурю негодования старого канцлера  Сюй  Туна  и
нового  канцлера  Ган И. И не императрица, а великий  князь  Дуань
удовлетворил  живые  еще души Сюй Туна и Ган  И:  уже  через  день
тяжелый меч палача отсек на центральной площади Пекина головы Юань
Чана  и  Сюй Цзин-чэна. Покатились они по грязным доскам в вонючую
пыль,   вызвав  смех  праздной  толпы  и  ужас  в  сердцах  других
слабодушных чиновников. Известно: каждому дорога своя жизнь,  даже
какой-нибудь птахе или мыши, не говоря уже о человеке.
А князь Дуань опять требовал от Жун Лу винтовки и пушки, жаловался
на  нехватку  патронов, и даже признался,  что  ихэтуаням  уже  не
удается  колдовством  побеждать иноземцев.  Он  ругательски  ругал