Впрочем, даже отважнейшим из них это казалось немыслимым.
   Табор  заперт  был  двумя  рукавами  реки  и  бескрайними   болотами.
Обороняться в нем можно было годами, путь же к  отступлению  был  только
один: через королевское войско.
   Об этом пути никто в таборе и не помышлял.
   Переговоры, прерываемые схватками,  тянулись  лениво;  раздоры  среди
казачества вспыхивали все чаще. Во время одной такой вспышки Дедяла  был
смещен и на его место выбран новый предводитель.
   Имя его вселило отвагу в павших духом казаков  и,  пронесясь  громким
эхом по королевскому стану, оживило в сердцах нескольких рыцарей смутные
воспоминанья о недавних страданиях и бедах.
   Нового предводителя звали Богун.
   Он и  раньше  занимал  высокое  положение  среди  казацкой  старшины,
верховодил в боях и на  радах.  В  нем  видели  преемника  Хмельницкого,
которого он даже превосходил в ненависти к ляхам.
   Богун первым из казацких полковников одновременно с  татарами  привел
под Берестечко пятидесятитысячное войско. Он  участвовал  в  трехдневном
конном  сражении  и,  будучи  вместе  с  ханом  и  ордынцами  разгромлен
Иеремией, сумел вывести живыми большую часть своих людей, с  которыми  и
нашел  убежище  в  таборе.  Теперь,  после  свержения   Дедялы,   партия
непримиримых избрала его верховным военачальником, веря, что ему  одному
по силам будет спасти табор и войско.
   И в самом деле, новый полководец слышать не хотел о переговорах -  он
жаждал боя и пролития крови, даже если ему самому суждено  было  в  этой
крови захлебнуться.
   Однако вскоре он убедился, что с  его  отрядами  нечего  и  думать  с
оружием в руках пройти по трупам  королевских  воинов,  и  ухватился  за
другое средство.
   История  сохранила  память  о  тех  беспримерных   усилиях,   которые
современникам казались по плечу гиганту, -  но  только  так  можно  было
спасти чернь и войско.
   Богун решил перейти бездонные болота Плешовой,  а  вернее,  построить
через них такую переправу, чтобы вывести всех осажденных.
   Целые леса стали валиться под топорами казаков и утопать в трясине, в
болото летели телеги, палатки, кожухи, свитки - и  мост  с  каждым  днем
удлинялся.
   Казалось, для этого вождя невозможного не существует.
   Король медлил со штурмом,  желая  избежать  кровопролития,  но,  видя
кипевшую в таборе  работу,  понял,  что  иного  выхода  не  остается,  и
приказал трубачам оповестить войско, чтобы к вечеру все  были  готовы  к
решающему сраженью.
   Никто в казацком таборе не знал о намерениях врага - мост  наращивали
всю предыдущую ночь,  и  на  рассвете  Богун  со  старшинами  отправился
осматривать проделанную работу.
   Был понедельник седьмого июля 1651 года. Утро  в  тот  день  занялось
бледное, словно испуганное, заря на востоке  была  цвета  крови,  солнце
вставало недужное, ржавое, кидая кровавый отблеск на леса и воды.
   Из  польского  лагеря  выгоняли  пастись  лошадей;   казацкий   табор
наполнился голосами пробуждающихся ото сна  людей.  Осажденные,  разведя
костры, готовили завтрак. Все видели, как уезжал Богун со своею свитой и
конницей,  с  которой  он  собирался  отогнать   воеводу   брацлавского,
расположившегося у табора в тылу и  пушечным  обстрелом  препятствующего
работам у переправы.
   Чернь глядела на их отъезд спокойно и даже  несколько  приободрилась.
Тысячи глаз провожали молодого военачальника, и тысячи  уст  ему  вослед
повторяли:
   - Благослови тебя бог, сокол!
   Предводитель, старшины  и  конница,  медленно  отдаляясь  от  табора,
достигли лесной опушки, мелькнули напоследок в лучах встающего солнца  и
стали исчезать меж деревьев.
   Вдруг кто-то у ворот лагеря крикнул - и не  крикнул  даже,  а  диким,
испуганным голосом завыл:
   - Люди, спасайтесь!
   - Старшина бежит! - закричали десятка два голосов разом.
   - Старшина бежит! - повторили сотни и тысячи людей.
   Гул прокатился по всему табору, словно под ударами вихря  зашумели  в
бору  деревья,  -  и  тотчас  же  из  двухсот  тысяч   глоток   вырвался
душераздирающий, нечеловеческий вопль:  "Спасайтесь!  Спасайтесь!  Ляхи!
Старшина бежит!"
   Толпа взбурлила, как весенний поток. Костры были  затоптаны,  телеги,
палатки опрокинуты, рогатки снесены, люди давились,  душились;  страшная
паника всех лишила рассудка. Горы тел в мгновение выросли  на  дороге  -
живые карабкались по  трупам  среди  рева,  воя,  визга,  стонов.  Толпа
выплеснулась с майдана, кинулась на мост  -  одни  других  сталкивали  в
болото, утопающие судорожно хватались друг за друга и, взывая к  небесам
о милосердии, проваливались в холодную зыбкую трясину. На мосту началась
рукопашная и  резня  из-за  места.  Воды  Плешовой  наполнились  телами.
Немезида истории определила Берестечку стать страшною платой за Пилявцы.
   Ужасные вопли достигли слуха молодого вождя, и он  сразу  понял,  что
случилось. Но напрасно  сей  же  час  повернул  он  к  табору,  напрасно
помчался навстречу толпам, воздев к небесам руки. Голос его потерялся  в
реве тысяч глоток, неукротимый поток  бегущих  подхватил  его  вместе  с
лошадью, старшинами и всею конницей и повлек навстречу гибели.
   Коронные войска  ошеломлены  были  открывшимся  зрелищем  и  поначалу
приняли эту сумятицу за отчаянную попытку  прорваться  -  однако  трудно
было не поверить своим глазам. Каких-нибудь несколько минут спустя, едва
миновало удивление, все хоругви,  не  дожидаясь  приказа,  бросились  на
казаков; впереди как ураган  летела  драгунская  хоругвь,  возглавляемая
маленьким полковником с обнаженной саблей в руке.
   И настал день гнева, поражения и суда... Кто не был затоптан  или  не
утонул, от меча погибнул. Реки сделались красны: непонятно  было,  кровь
они несут или воду. Толпа обезумела, в сумятице люди давили друг  друга,
и сталкивали в воду, и шли ко дну... Дух убийства пронизал самый  воздух
в тех  ужасных  лесах,  вселился  в  каждого:  казаки  с  яростью  стали
защищаться. Схватки  завязывались  на  болоте,  в  чаще,  посреди  поля.
Воевода  брацлавский  отрезал  убегающим  путь  к  отступленью.   Тщетно
приказывал король своим воинам остановиться. Жалость иссякла в  сердцах,
и резня продолжалась до самой ночи - такая резня,  какой  не  доводилось
видеть и старым, бывалым солдатам; при воспоминании о ней  у  них  долго
еще волосы на голове шевелились.